Мне ужасно не нравилось это стихотворение, хотелось играть какую-то героическую роль. А тут какие-то барабаны эпохи! Не знаю, как я прочла эти строки и "вжилась" ли в роль, но когда в следующем действии я вбежала на сцену вся перепачканная мукой и радостно объявила, что пеку пироги, - в зале засмеялись. Были и курьезы. В пьесе, когда главный герой - хирург Платон Кречет, выходя после тяжелой операции, пошатываясь, произнес трагическим голосом: "Дочь наркома спасена!" - рухнул на пол, в зрительном зале раздался смех. Но окончательно публика развеселилась, когда Платон объявил своей любимой девушке Лиде, что сыграет для нее на скрипке. Он взял в руку скрипку, выразил на лице "одухотворенность" и "заиграл"... Но музыка не послышалась. Слегка смущенный, Платон опустил скрипку, и тогда полились звуки... Зал радостно смеялся. В конце пьесы, когда все беды прошли, невзгоды улеглись, в комнате остались двое - Платон и Лида. Она нежным голосом обратилась к любимому: "Платон, сыграй на скрипке!" Кто-то из зала, пожалев Платона, сказал: "Ладно, Платон, не играй!"- зал разразился хохотом.
     Но, в общем, пьеса понравилась, особенно артистам и они были вознаграждены за труды дружескими аплодисментами.

Школа № 3

     С первого сентября я пошла в школу. Началась новая интересная школьная жизнь. Ребята мне понравились и я подружилась с девочками, появились подруги.
     Первой была Люба Завадина, Она тоже была новенькой в классе и мы с ней оказались на одной парте. Люба была очень хорошенькой, с тугими короткими косичками. Мы с Любой обе хорошо учились, жили на одной улице и часто вместе делали уроки. В свободное время вместе ходили в кино. Знакомая их семьи, работник обкома, отдала Любе свой пропуск на два лица во все кинотеатры города, и мы с Любой, обрадованные такому счастью, неожиданно свалившемуся на наши головы, стали бурно реализовывать эту возможность. Едва досидев последний урок, мы бежали в соседний со школой кинотеатр "Пролетарий", смотрели в нем фильм. Затем стрелой неслись в кинотеатр "Спартак". Отсидев там полтора часа, перебегали дорогу и едва успевали на следующий сеанс в кинотеатре "Комсомолец". Выходили оттуда уже пошатываясь и к концу дня, в сумерках, возвращались домой. Мама обычно приходила с работы еще позднее, а бабушка, узнав, что я была с Любой в кино, не ругалась, так как была передовых взглядов. Так продолжалось около месяца. Сначала мы упивались фильмами, смотрели многие по несколько раз, но потом некоторые из них стали надоедать. Тогда мы решили смотреть в день только по два фильма, а затем по одному. А спустя еще некоторое время, мы смотрели почти все фильмы по одному разу и лишь любимые - "Золушка", "Конек-Горбунок", Кощей Бессмертный", "Большая жизнь", "Трактористы", "Три танкиста" - смотрели без конца, то есть столько, сколько их показывали.
     Часто я уступала свое место подругам, и с Любой в кино ходили и другие девочки. Но скоро это "счастье" кончилось, так как знакомая уехала в другой город. Но кино оставалось нашим любимым зрелищем и мы умудрялись не пропускать ни одного фильма, покупая самые дешевые билеты на дневные сеансы.
     Второй моей подругой стала Рита Балакирева. Она была красивая высокая девочка с толстыми беловатыми косами, большими голубыми глазами. Рита была общей любимицей в классе. На перемене около нее всегда собиралась толпа слушателей и она очень эмоционально рассказывала о своих очень невероятных приключениях, вызывая взрывы хохота. Бывало, на уроке кто-то из мальчишек, вызванных к доске, тоскливо озирал взглядом класс, ища сочувствия и поддержки в виде подсказки. Рита моментально приходила "на помощь". Уверив попавшего в беду подбадривающим взглядом, она начинала искать учебник, якобы ища в нем нужное место. Ученик уже с нетерпением ждал помощи, нервно подергивал головой, прося побыстрей. Рита, подняв концы толстых негнущихся кос, делала из них ослиные уши и, помахав ими, для вящей убедительности застывала в позе внимания и послушания, а взбешенный от лопнувшей надежды нерадивый ученик медленно брел к парте, сгибаясь от тяжести очередной двойки. Класс содрогался в беззвучном смехе.
     С первого класса Рита также училась в музыкальной школе. Ее родители - рабочие завода - много сил затратили, чтобы купить дочке пианино. И Рита не обманула их надежд. Она так старательно, без контроля со стороны занятых родителей, разучивала бесчисленные гаммы и упражнения, что скоро стала лучшей ученицей музыкальной школы, а потом и музыкального училища.
     Помню ее уже в старших классах: высокая и стройная, похожая на "Незнакомку" с картины Крамского, она блестяще выступала на концертах музыкальной школы. Часто на эти концерты она приглашала меня. А когда мы учились в средних классах, у Риты был абонемент на концерты филармонию. Вместе с ней в филармонию ходила и я, а иногда с нами ходила и Люба. Но у Любы особой любви к музыке не было и поэтому чаще мы ходили с Ритой вдвоем. Помню необыкновенный концерт Ленинградской филармонии "Реквием" Верди, сопровождавшийся лекцией музыковеда. В "Реквиеме" участвовал квартет солистов. Это была необыкновенная, потрясающая музыка. Мы с Ритой слушали замерев, иногда в порыве восторга сжимали друг другу руки, на глазах у нас навертывались слезы восторга. Люба в это время ушла на балкон и там заснула. Мы забыли о ней и чуть не ушли одни.
     Много и других концертов симфонической и фортепианной музыки мы слушали и всегда испытывали большое наслаждение.
     Была у нас подруга Нина Золотых, веселая и хорошая девчонка, но она скоро отошла от нас, а потом ушла в ремесленное училище. С ней мы иногда тепло встречались.
     На следующий год к нам в класс из другой школы перешла Лида Жарикова, дочь известного врача. Она выглядела постарше нас, была милой, доброй девочкой. Все четверо мы очень сдружились, часто занимались вместе. С седьмого класса в нашу компанию вошла еще Галя Гуцыгина, черноглазая, высокая скромная девочка. Весной, накануне экзаменов в 7-й класс, мы все вместе собрались у Гали дома, готовиться к экзаменам. Помню хорошо ее отца, он работал в обкоме. Когда началась война, он эвакуировал семью, а сам возглавил коммунистов-ополченцев, воевал с наступавшими немцами и погиб в боях за наш город. Именем Куцыгина в Воронеже названа улица.
     Много еще одноклассников сохранила память. В классе почти всем ребятам, да и учителям тоже, давались прозвища. Меня звали "кубышкой", возможно от фамилии, а может быть за небольшой рост, хотя я всегда была тоненькой. Одно время я сидела за партой вместе с мальчиком-украинцем Васей. Когда кто-нибудь из учеников отвечая урок "тянул резину", Вася толкал меня в бок и просил: "Кубышка, расскажи что-нибудь!" Я тут же начинала рассказывать какую-нибудь забавную историю. Вася, с интересом выслушав меня, безнадежно махал рукой и со словами: "А, брэшешь!" - отворачивался. Я всегда возмущалась на эту его реакцию и давала себе слово больше ему ничего не рассказывать. Но через некоторое время все повторялось.
     Впереди нас, всегда в одной позе - растопырив локти и нагнув голову, сидел наш "профессор" - Володя Болотин. Он как бы и не слушал урока, сосредоточенно глядя в книгу. Но когда на какой-нибудь вопрос учителя никто не мог ответить, учитель торжественно провозглашал: "Никто не знает? Ну тогда ответит Болотин". Володя поднимался, обстоятельно освещал вопрос и садился в ту же позу, вызвав восхищенный шепот класса: "Ну, профессор!" Спустя много лет, когда я работала учителем в Алтайской школе, мне в руки попалась газета. На одном из снимков мне вдруг показалась очень знакомой поза сидевшего на фотографии молодого человека. Я прочитала лаконичную подпись под фотографией: "Молодой ученый, доктор физико-математических наук, профессор В.Болотин в своем кабинете". Сбылось наше детское предвидение!
     Было еще в нашем классе много интересных и хороших ребят, как Коля Шубин, всегда сидевший на задней парте, остроумный шутник. Однажды, взглянув на тетрадь Риты Балакиревой, он заметил: "Что это у тебя - М.Балакирева? - Машка, что ли?" С тех пор Риту стали звать в классе Машей. А когда по литературе начали изучать "Дубровского", никто не сомневался, что это Рита послужила Пушкину прототипом Маши Троекуровой, и при упоминании Маши - весь класс оборачивался и смотрел на Риту.
     Был в классе тоненький тщедушный мальчик Толя Дегтярев. Ребята прилепили ему некрасивую кличку от слова "глист". Он никогда не возражал против этого и отзывался на кличку. И вот, после летних каникул все собрались в 7-м классе повзрослевшие и с радостью встречали каждого входившего одноклассника. Открылась дверь и вошел Толя. Раздался чей-то возглас: "А, Глис-с-с..." - но на этом оборвался - в класс вошел стройный широкоплечий красивый юноша - Толя Дегтярев. Мгновенное замешательство и - ребята с радостными восклицаниями бросились к Толе, а жалкое прозвище так и осталось повисшим в воздухе.
     В седьмом классе к нам влилась часть учеников из параллельного класса, так как многие ребята ушли в ремесленные училища, только что образованные и очень популярные в то время. Часто на улицах мы видели, как "ремесленники" шли строем, блестя светлыми пуговицами на черных шинелях и эмблемами на фуражках. Они бойко пели песни и четко шли в ногу, как солдаты. Мы с завистью смотрели на "Золотые руки" рабочего класса. Среди них мы видели и Нину Золотых.
     Вместе с другими ребятами к нам пришел красивый светловолосый мальчик Володя Лазарев. Часто на уроке я замечала на себе взгляд его голубых искрящихся глаз, это было ново и радостно. Но никому из подруг я не говорила об этом.
     Однажды зимой мы, как обычно, выходили после уроков из школы. Уже стемнело. На Проспекте Революции - главной улице города, на которой находилась наша школа, горели фонари, а в школьной арке, через которую надо было пройти на улицу, было темно и, как всегда, там собрались мальчики, чтобы пугать девочек. Меня ребята не трогали, может быть потому, что я не заигрывала с ними, не ябедничала, а вела себя с ними по-товарищески. И когда я с подругами подходила к арке, обычно чей-то голос кричал оттуда: "Проходи, Кубышка, не бойся!" - и я смело входила под арку. Иногда со мной пропускали Риту и Любу. А сзади нас начинался визг и крики.
     В этот день выпал глубокий снег, на Проспекте стояли огромные сугробы. Подойдя с группой девочек к арке, мы не обнаружили там мальчишек. С опаской вышли на улицу и заметили их, столпившихся на углу, около кинотеатра. Ребята прятались за сугробами и это не предвещало нам ничего хорошего.
     Я собрала девочек и стала им объяснять, что нам надо идти медленно, как ни в чем не бывало, не бежать и не кричать, тогда мальчишки не тронут нас, а при прохожих даже постесняются подойти. Мы так и решили. Но едва достигли угла, как девочки не выдержали и с визгом бросились врассыпную. И только мы с Ритой и Любой продолжали идти шагом.
     Мальчишки только этого и ждали! Воспользовавшись паникой, они бросились со всех сторон, стали натирать лица девочек снегом, толкать их в сугробы. И вдруг я увидела, что из этой толпы выделился Володя Лазарев и побежал мне навстречу. Я с ужасом представила, как он станет тереть мне лицо снегом, оглянулась - Риты и Любы уже рядом не было, и я, что есть сил, бросилась бежать и свернула за угол, по направлению к своей улице. Я слышала за собой Володины шаги, он кричал мне: "Римма, постой!", но я мчалась без оглядки.
     Наконец, на самом углу нашей улицы, Володя догнал меня, остановив за плечи, и, переведя дух, сказал: "Подожди, Римма, я хотел подарить тебе... вот эту открытку..." И он протянул мне очень красивую старинную девочки к кудрявыми волосами. Я взяла ее и держала, не зная, что надо делать. Так мы постояли некоторое время рядом. У Володи было очень красивое румяное лицо. Потом я поблагодарила, сказала "До свидания" и он тоже ответил. И мы разошлись.
     Эту открытку я долго хранила, пряча от любопытных глаз, никому из подружек не рассказав об этом случае. Володя скоро ушел из школы в ремесленное училище и приходил несколько раз в школу в красивой форме, но я с ним больше не встречалась.

Воронежская школа № 5, где училась Ляля. Сохранилась до настоящего времени, сейчас имеет № 28.

Наши учителя

     Будучи уже взрослыми, а тем более учителями, нам печально сознавать, что в школе мы почти всем учителям, как и ученикам, давали прозвища. Эта "традиция", к сожалению, жива и до сей поры. И только редкий педагог с высоким авторитетом, пользующийся любовью учеников, избегает этой участи.
     Но как ни стыдно в этом признаваться, нужно быть справедливым, не умалчивать и не сглаживать "исторические факты". В третьей школе у нас, как и положено во второй ступени, было много учителей-предметников. Нашим классным руководителем и преподавателем русского языка и литературы был Иван Михайлович - неволевой, добрый человек. На вид ему было лет 35, у него была немного отвислая нижняя губа и большие оттопыренные уши. Этого было достаточно, чтобы мальчишки-острословы прозвали его Ослом. Мы, девочки, жалели Ивана Михайловича, но не могли повлиять на на мальчишек. К ним присоединилась и Нина Золотых. С ней у нас однажды была ссора, когда она пыталась приклеить к учительскому столу записку с соответствующей выдержкой из басни Крылова. Осенью 1941 года Ивана Михайловича взяли на фронт и перед отъездом он весь выходной день провел с нами в парке около школы, фотографируя нас "на память". Тут мы впервые поняли, какой он добрый и любит нас, наверное все раскаялись в своих поступках.
     Учителем математики была у нас Бучнева Антонина Семеновна. Крупная и довольно полная женщина, с гладко зачесанными волосами, закрученными на затылке в аккуратный узел, она всегда была подтянута. Помню ее в строгом черном костюме, под которым она носила красивые разноцветные шелковые кофточки. Объясняла она понятно, четко, была в меру строга. Всегда добивалась, чтобы ученики поняли материал. У Антонины Семеновны, почти единственной из учителей, не было прозвища, да они к ней и не шли.
     Ее сменил новый учитель математики - маленький седенький старичок с голубыми доверчивыми глазами, весь пухленький и розовый. Ребята мгновенно дали ему кличку - "Пузик". На первом же уроке алгебры он стал объяснять нам урок, пытаясь, очень растягивая звуки, растолковать значение алгебраических знаков.
     Уакзывая перепачканной мелом рукой на доску, он пропел: "а-а-а плюс бе-е-е.. получится а-а-а плюс бе-е-е. - Дубин, скажите, что получиться, а-а-а плюс бе-е-е?"
     Дубин, нагнув голову и набычась, громко мычит: Бе-е-е-е!
     - Нет, Дубин, Вы не так поняли! А плюс бе-е-е, так и будет: а-а-а плюс бе-е-е...
     Но Дубин не унимался.
     - Скажите вы, Лазарев, сколько будет: а-а-а плюс бе-е-е?
     Лазарев с серьезным видом тянет: - Бе-е-е!
     Класс ликовал! И никому из нас не было ведомо, что очень скоро мы всем классом соберемся на окраине города в маленьком домике, где сильно пахнет еловой смолой от многочисленных венков, чтобы проститься с нашим милым добрым учителем, проводить его в последний путь. И из наших глаз на хвойные лапки прольются искренние слезы позднего раскаяния.
     Были и другие учителя: географии - Евдокия Ивановна Кныш, высокая немолодая женщина, рассказывавшая про горы, моря и океаны. Мы любили отвечать уроки, но на пятых уроках, каким часто была география, часто было шумно и она, не обращая на нас никакого внимания, добросовестно рассказывала очередной урок.
     На первый урок по зоологии к нам пришла новая учительница - высокая, худая, черная. Первая тема зоологии стала для нее роковой: к ней сразу прилипло прозвище "Аскарида". В основном же это были ничем не отличающиеся уроки, мы слушали объяснение, отвечали заданное, зарисовывали и записывали, а в классе шла своя интересная и веселая жизнь, не имеющая ничего общего с круглыми и кольчатыми червями. Часто по партам передавались очередные номера "Подпартной газеты" с веселыми рисунками, стихами и пародиями на учителей и учеников, одним из соавторов газеты была я.
     Одним из интереснейших учителей был у нас старый учитель (с гимназических времен) Петр Акимович. Он был тучный, огромный, одет всегда в серый костюм с глухой застежкой как на кителе. Вся его сутулая фигура, широкие брюки, массивное лицо с большим носом, величественная осанка, придавали ему сходство с большим старым слоном. Однако, Петр Акимович был из тех учителей, к которым клички не приставали.
     Он преподавал нам историю, входил в класс с журналом подмышкой и огромной указкой в руке. Класс замирал. Все сидели съежившись, опустив глаза.
     - Ну-с! - восклицал Петр Акимович. - Кто на сей раз у нас будет отвечать?
     Класс беззвучно шептал молитвы.
     - Кубанева! - громогласно возвещал Петр Акимович - идите к доске!
     Я очень любила историю, как и все гуманитарные науки. Но услышав свою фамилию, так пугалась, что еле доходила до стола, сосредоточив все свое внимание на то, чтобы не задеть за угол парты. Проходя, я все же задевала за злополучную парту и, ни жива ни мертва, протягивала руку к указке.
     Тут Петр Акимович, взглянув на меня очень ласково, подбадривал: "Ну, Кубанева, расскажи нам о..."
     Я сразу успокаивалась, начинала рассказывать урок, а весь класс, вздохнув облегченно, не шевелясь, слушал мой ответ. Я показывала на карте где жили давно ушедшие в века племена и народы, а Петр Акимович покрякивал от удовольствия, слушая хороший ответ. И вдруг, как молния, в мой мозг проникал страх - а вдруг я сейчас все забуду? Моментально в мозгу словно тухнет лампочка, освещавшая до этого картину исторического повествоваания. Я в ужасе замираю, я не знаю больше ни слова. С ужасом я вслушиваюсь в тревожную тишину класса. А Петр Акимович, как будто поняв, что происходит со мной, вдруг помогает мне:
     - Так, Кубанева, ты очень хорошо рассказала о (том-то и том-то), а теперь расскажи нам, что было дальше...
     Услышав в словах учителя подсказку, я сразу вспоминаю все, лампочка вспыхивает! - и я так же уверенно, как начала, заканчиваю урок.
     Петр Акимович был очень строг. Во время объяснения урока он не терпел никакой возни, шепота и других вольностей. Помню, как он отчитывал провинившихся учеников.
     - Вста-а-нь! - громогласно извергал Петр Акимович на провинившегося ученика. - Как фами-и-лия?
     - Грачев ...- слышался жалостный лепет.
     - А коли Грачев, так у меня ВОРОНОЙ из класса полетишь! Или: - Фами-и-лия?! - Шубин?!! Если еще болтать будешь, то я с тебя три шубы спущу!!!
     После таких угроз класс, задыхаясь от беззвучного смеха надолго замирал, а Петр Акимович продолжал интереснейший рассказ о жизни древних народов.
     Были еще у нас "интересные" учителя и среди них мне хочется рассказать об одной учительнице рисования и черчения - Анне Павловне. Она была уже немолода, предмет свой знала, но не умела и не стремилась передать нам свои знания. Единственным ее желанием было уговорить нас сидеть тихо и что-нибудь делать. С этой целью она приносила в класс толстую книгу "Сказки про братца кролика", рассчитанную на читателей дошкольного и младшего школьного возраста. Усадив нас еле-еле за парты, она затягивала гнусавым голосом:
     - Ребята, сидите тихо, рисуйте (а после и "чертите"), а я вам буду читать сказку про братца кролика.
     И вот, Анна Павловна потешает сказкой про братца Кролика великовозрастных неучей, а мы, поскорее закончив надоевшие нам рисунки или чертежи, занимаемся каждый своим делом, разбившись на клубы по интересам.

Встреча нового 1939 года

     Запомнилась мне встреча Нового 1939 года. За несколько часов до встречи, мы с Ниной, помогавшие бабушке по хозяйству, были отпущены погулять. Любимым местом для гуляния у нас, как впрочем и у всех горожан, были несколько кварталов проспекта Революции от кинотеатра "Пролетарий" до ДКА и Петровского сквера. Мы с Ниной тотчас пошли в этом направлении. Люди, как мы заметили, не вышли на прогулку, а спешили домой, наскоро забегая в магазины за чем-то, еще не купленным к столу. Их становилось все меньше и меньше.
     Город показался нам необыкновенным, в воздухе мерцали, спускаясь на землю, крупные блестки - смерзшиеся хлопья снежинок. Снег, устилавший под ногами, весь был покрыт блестками и искрился. На елочках, росших около дома Красной Армии, вспыхивали огоньки. Природа как бы притихла, прислушиваясь к приближающимся шагам неизвестного Нового года. Это ощущение новизны и неизвестности, с надеждой и ожиданием чего-то радостного, - запомнились мне в канун Нового 1939 года. Мы повернули назад и побежали домой, в тепло, встречать Новый год.
     Праздники в те годы не были пышными. Любимым и традиционным новогодним кушаньем были бабушкины пироги с капустой, рисом и яйцами. Они были большие, румяные, с блестящей верхней корочкой. Бабушка не любила маленьких пирожков, приговаривая: "Большому куску рот рад".
     Еще неизменным новогодним блюдом были студень и винегрет. На встречу Нового года к нам обычно сходилась вся родня. Главным украшением вечера был баян. Дядя Вася играл очень хорошо, можно сказать, виртуозно. Мы пели под баян, слушали музыку Винявского, Шопена, Брамса, Монти, которую играл дядя Вася.
     В школе, молодая учительница, готовя нас к школьному вечеру, научила меня танцевать чардаш. Мама сшила мне костюм и я с успехом танцевала его в школе. Дома я тоже танцевала чардаш, который очень любил дядя Вася и все родные.
     В комнате стояла небольшая нарядная елочка. В то время уже появились в магазинах красивые елочные игрушки и мы, задолго но Нового года копили деньги, экономя на скудных завтраках, чтобы украсить свою елочку. Встретили мы этот Новый год по-семейному скромно, но весело.
     На зимние каникулы в школе мы получили приглашение на Новогоднюю елку во Дворец Пионеров. Так в первый раз я переступила его порог. Он находился на главной улице, на горе, над спуском к улице Коммунаров. Дворец был белый, четырехэтажный.
     Елка была очень красивая, а праздник - великолепный, с большим представлением, множеством действующих лиц, в красочных костюмах. На огромной лестнице, ведущей во внутренность дворца, прибывших встречали медведи, и, хотя я была уже не младшего школьного возраста, это новогоднее представление мне очень понравилось. Единственное, что снижало впечатление, это очень много приглашенных сразу ребят, хотя Дед Мороз и Снегурочка и другие ведущие вечера очень хорошо справлялись со своими обязанностями массовиков и все дети принимали участие. Но все же, самое яркой впечатление у меня осталось от встречи Нового года в Никольск-Уссурийске, в 1937 году, вероятно от того, что это была моя первая встреча Нового года.

Пионерлагерь в Графской

     Настала весна, а затем лето 1939 года. Тамара закончила учительский институт и была назначена учителем в Тарновскую среднюю школу.
     Я рассказала о предвоенных зимах, но были еще и два предвоенных лета, последнее время уходящего детства. Впрочем, эту пору можно было бы назвать по-толстовски "Отрочеством". Но и детство еще не совсем закончилось. Помню себя длинноногой худенькой девочкой, с короткими кудрявыми волосами, гоняющей по тротуару на самокате, сделанном Борей. У нас не было велосипедов и мы по очереди носились, отталкиваясь одной ногой, скрипя на всю улицу колесиками подшипников.
     Боря все это время что-то мастерил вместе с товарищем-одноклассником Юрой, они без конца перематывали какие-то катушки проволоки, собирали детали, делали детекторный приемник. Осенью они занимались изготовлением клеток и ловушек, а потом ловили птиц и всю зиму у нас в квартире раздавалось пение чижей и щеглов. Весной мы всей гурьбой ехали на трамвае в Ботанический сад - выпускать птиц.
     Иногда мы всей семьей выезжали на речку - весь день купались и загорали. Но такие поездки были не часты.
     Летом мы с подругами - Ритой и Любой - часто пропадали в читальном зале библиотеки. Там можно было читать книги, какие нельзя было взять в библиотеке на дом. В ту пору мы увлекались сентиментальными романами Жорж Санд - "Консуэло" и "Графиня Рудольштадт", Дюиа - "Граф Монте-Кристо" и другими. Зачитывались мужественными романами Гюго - "Отверженные", "93-й год", потрясли меня книги "Овод" Войнич и "Спартак" Кроманьоли.
     Летом 1939 года я поехала по путевке, полученной мамой на работе, в пионерлагерь, находящийся недалеко от Воронежа, на станции Графской. Привезя в лагерь, нас разделли звеньями по избам, оборудованным под жилые палаты. Собирались мы вместе на просторной веранде, увитой зеленью дикого винограда. Поселок окружал лес, в который мы уходили на прогулки и где проводили разные игры.
     Горнистом у нас был высокий мальчик Володя Духанов. Он учил нас горнить в горн и барабанить. У меня это стало получаться, и скоро я стала отрядным барабанщиком. Однажды у нас в какой-то игре был конкурс на подражание животным. Ребята здорово кукарекали, мяукали, лаяли. Приз достался мне за подражание визгу и лаю собаки (когда она скулит от боли). Это умение однажды пригодилось мне.
     Как-то отрядом мы пошли в поход на речку. По дороге нам стали попадаться ягоды и, собирая их, я незаметно отстала от отряда и заблудилась. Стала аукать, звать ребят, но никто не откликался. Леса в тех местах были огромные и испугавшись, что меня не найдут, стала визжать и лаять. Этот мой визг и лай услышали ребята "Это Римма лает, наверное заблудилась" - догадался Володя. Ребята побежали в лес на мой лай и скоро меня нашли.
     На речке было весело. Я уже немного простудилась и не стала купаться. Стоя высоко над обрывом к реке, я смотрела как наши ребята плавают, барахтаются в воде, бросают мяч. Вожатая позвала из воды горниста и велела ему трубить отбой. Я видела, как Володя вышел из воды, поднялся на крутой берег и стал одеваться недалеко от меня. Мне весело было смотреть на возившихся ребят и я не заметила, как сзади подошел Володя.
     - А ты что не купаешься? - с этими словами он обхватил меня руками и с высокого берега бросил в речку. За какую-то долю секунды я успела повернуться и вцепиться мертвой хваткой в белоснежную володину рубаху. Так, в обьятиях, под хохот всего отряда, сделав сложный трюк, мы рухнули с обрыва в воду. Скоро над водой появились наши головы, а так как я не умела плавать, то не отпускала володиной рубашки и была вытянута им из воды и доставлена на берег. С шутками и смехом возвращался в лагерь отряд, впереди весело шагали, мокрые с головы до ног, горнист и барабанщик.

Зима 1939-1940 гг. Финская война

     Зимой 1939-40 года началась короткая, но тяжелая Финская война. С фронта везли раненых и обмороженных красноармейцев. Многие школы, в том числе и нашу, отдали под госпитали. Мы занимались в чужой школе в третью смену. Домой приходили в 9 часов вечера. Ребята сразу повзрослели, притихли. Я и раньше участвовала в школьной самодеятельности, читала стихи, танцевала, а теперь мы стали готовить небольшие концерты для раненых, выступали в госпиталях.
     Когда Финская война закончилась, и мы возвратились в свою школу, то на первом классном собрании решили вместе с Иваном Михайловичем привести в порядок свой класс. Ребята притащили из дома известь, краску, мы сами все побелили и покрасили, даже на окнах сделали шторы из красивых зеленых обоев и когда вечером при свете опускали их, в классе становилось по-домашнему уютно и красиво.
     Меня избрали в состав редколлегии, заметив способность к рисованию и сочинению коротких сатирических куплетов, в классе стали выпускать веселую и острую стенную газету. Часто ребята из других классов забегали к нам на переменах, чтобы поглядеть на "чудной класс". Мы очень сдружились, в классе царила атмосфера веселья и симпатии. С Иваном Михайловичем у нас налаживались более добрые отношения.
     Приближался Новый 1940 год. И хотя трудное было время, все же на Новый год решили собраться за семейным столом. Я пошла к дяде Модесту, чтобы позвать их с тетей Таней к нам, а сама осталась с Ниной около ее маленькой сестренки Оли. Дома меня, конечно, накормили, но мы с Ниной решили встретить Новый год. На печке шипел чайник с кипятком, а из духовки разносился запах ржаных сухарей.
     Посмотрев, спит ли Оля, мы с Ниной забрались на ее кровать и я начала рассказывать ей удивительные приключения, между делом грызя сухари и запивая их крепким чаем, без сахара. В полночь, поздравив друг друга с Новым годом, мы улеглись спать. Ночью мне стало плохо. Желудок распирало, голова кружилась, тошнило. Утром, с тяжелой головой и легким желудком, я пошла домой. Поздравить всех с Новым годом у меня уже не было сил.
     На следующий день к нам пришла тетя Таня с дядей Леней и Лялей, они жили за каменным мостом, всем известном месте, в конце одной из центральных улиц, уходящих к реке. Лялины родители остались на ночь у нас, а нам с Лялей разрешили пойти к ним и ночевать там одним. На дорогу нам дали "денежку", чтобы мы купили себе к чаю "французскую булку". В то время мы не могли себе позволить роскошь покупать много вкусных булок. К столу обычно брался черный ржаной хлеб. А к вечеру, к чаю, на всю семью покупалась одна французская булка, размером в половину нашего батона, но очень хорошо пропеченная, вкусная. Мы очень любили эту булку. Обычно на вечерний чай сажали сначала детей. И бабушка нарезала французскую булку ломтиками, по количеству человек в семье. Мы, зная, что булку надо оставить еще всем взрослым, брали только по одному кусочку и, выпив чай, уходили из-за стола.
     Мы с Лялей купили в магазине булку, а потом решили посмотреть елку, поставленную на обкомовской площади. Елка была величественная. Мы видели, как накануне праздника ее везли на огромном автомобиле с прицепами через весь город. Ребята бежали следом, чтобы увидеть, как будут устанавливать лесную великаншу.
     Елка горела разноцветными огнями. У ее основания были сделаны круговые витражи, внутри которых были макеты сказок и зимних игр. Мы с Лялей долго ходили, разглядывая игрушки на елке и макеты. Замерзли ноги, а зубы начали выстукивать дробь. Тогда мы решили погреть зубы о французскую булку, по очереди брали ее, еще теплую, и прислонив ее ко рту, "грели зубы". Наконец, мы уже так замерзли, что, подпрыгивая и приплясывая, понеслись домой.
     Идти было далеко и мы всю дорогу почти бежали, с разбегу прокатываясь на длинных ледяных дорожках, натертых любителями "валенкого спорта". Дома нас встретила маленькая нарядная елочка. Мы пили чай, отогревались. И улеглись спать, натянув на себя все имеющиеся дома одеяла. Утром оказалось, что я заболела. Все каникулы я прожила у тети Тани. Здесь мы не скучали: шили с Лялей для себя небольшие вещи, читали и рассказывали друг другу прочитанное. Дядя Леня был был веселый, придумывал разные игры. Приходила к нам мама. Стояли сильные морозы и нас не тянуло на улицу. Так прошли эти зимние каникулы последнего предвоенного года.

Лето сорокового. Пионерлагерь в Ботанике

     Летом сорокового года Игорьку исполнился год. А родился он у тети Тани год назад, в июне 1939 года. Имя ему дала Тамара - историк. "Раз один внук Олег (старший сын дяди Коли) - рассуждала она, - то второй пусть будет Игорь". "Игорь, так Игорь!" - согласилась тетя Таня. А дядя Леня, мечтавший о сыне, не возражал ни на что.
     Тетя Таня с Игорьком и Лялей временно перешли жить к нам. Игорек был крикливый, орал часами. Тетя Таня, и так очень слабая, падала от усталости. Часто Тамара брала Игорька на руки и ходила с ним по палисаднику, пока он, наоравшись, не засыпал. Помню, однажды, тетя Таня так намоталась с Игорьком, что когда он заснул, тихо подошла к окну, где висела клетка с чижиком, и, пощелкав ему пальцами, закивала головой: "Чижик, чижик!". Потом опомнилась: "Господи, что это я!" Мы, девочки, наблюдавшие эту сценку, захихикали, зажимая себе рты, чтобы не разбудить Игорька.
     Весна долго не начиналась, а прошла быстро. В конце мая мне исполнилось шестнадцать лет и мы пошли вместе с Люсей Бобринской получать паспорт.
     Люся уже выглядела девушкой высокой, с красивой фигурой, она слегка кокетничала своей миловидностью. Обо мне этого сказать было нельзя, я еще выглядела неуклюжим подростком, а зимой в школу я по-прежнему носила, презирая всякие девичьи финтифлюшки, папин летный шлем, на барашковой подкладке, заломив его сзади, чтобы он не лез на глаза. И одета я была гораздо скромнее Люси, и недавно еще начала носить короткие косички, закладывая их полукругом на голове, в то время, как Люся уже носила удлиненную модную прическу.
     Паспорта нам вручили в милиции, не взглянув на нас и мы вышли на улицу, сжимая удивительные книжечки, - наши документы. Дома меня все поздравили с совершеннолетием и тут же послали нас с Лялей в очередь за продуктами.
     Лето принесло новые заботы. В магазинах почти не стало продуктов. Появились огромные очереди, в которых надо было простоять несколько часов, чтобы получить килограмм какой-нибудь крупы. Мы с Лялей стали главными поставщиками продуктов. А так как семья у нас была большая, то в очередях нам приходилось стоять почти весь день, перебегая из очереди в очередь. И мы с гордостью приносили домой свои трофеи - кульки с манкой, пшеном, овсянкой. И хотя это занятие не приносило нам большой радости, мы т тут не теряли времени даром, приспособившись читать в очередях книги, или пересказывать друг другу их содержание.
     Я уже рассказывала, что за нашим забором был городской парк и танцплощадка. Она находилась как раз под нашим забором во дворе. С нашей стороны, в углу двора, находилась общественная уборная (раньше она называлась, очевидно по-французски, "сортир"), а рядом, под самым забором, был большой деревянный мусорный ящик с крышкой. Между уборной и ящиком росло высокое дерево - каштан. Уже не первое лето мы оборудовали себе здесь место для наблюдения за танцплощадкой.
     Как только смеркалось, но еще не начинала играть музыка на танцплощадке (обычно это были грампластинки через усилитель), как мы бежали к забору занимать места. "Балкон", то есть удобные ветки дерева, обычно занимали мальчишки - Боря, Виктор и другие. Нам оставался "партер" - мусорный ящик. Стоя на нем и облокотившись о забор, можно было увидеть все, что делалось на танцплощадке. Мы знали многих ребят и девушек по именам. На наших глазах разыгрывались романы или драматические этюды. Молодежь, посещавшая танцы, одета была в основном скромно, ребята в светлых рубашках или пиджаках, девушки - в дешевеньких простых, редко шелковых платьях. Мы знали, кто кого ждет и кто должен еще придти. Здесь не было большой интеллигенции, но не было и похабщины, сквернословия, не было пьяных, не видели мы драк. Родители наши, не в силах увести, иногда взбирались на "партер", но не видя ничего крамольного, разрешали нам продолжить сеанс.
     Бывали иногда смешные ситуации и тогда зрители громко смеялись. Некоторые танцоры казались нам смешными или неумелыми, и тогда с "балкона" неслись реплики. Особенно донимали мальчишки одного паренька в длинных черных сатиновых брюках. Мы прозвали его "монах в длинных штанах". И стоило бедному парню пригласить на танец девушку, как с забора неслись крики: "Монах! Монах в длинных штанах!" Сначала он не оборачивался на наши реплики, но потом, разозлившись, бросал свою даму и быстро влезал на забор. Мы с криком разбегались. Монах, постояв на мусорном ящике или побродив по двору, уходил через забор в сад и все повторялось с начала.
     В это лето Люсе Бобринской, достигшей шестнадцатилетия, мама разрешила посещать танцплощадки, вечерние сеансы кино и даже "дансинги". Что это такое, мы не могли себе представить. И вот Люся, в длинном нарядном платье, с красиво уложенными волосами, появилась на танцплощадке. Мы радостным воплем приветствовали подругу, стараясь выразить ей всю нашу радость по поводу ее совершеннолетия. Но Люська вдруг начала задаваться. Она даже не повернула головы в нашу сторону. Дождавшись приглашения на танец, надо сказать ее заметили и пригласили сразу и наперебой, Люся поплыла в медленном танце по кругу и, проплывая мимо нашего забора, сделала такую презрительную физиономию, что нас это возмутило! Первыми не выдержали мальчишки. "Люська, чего задаешься?! Иди к нам, на помойку, здесь лучше видно!" Люся не обращала на нас никакого внимания. Скоро нам это надоело и мы стали смотреть на другие пары. Люся не долго посещала нашу танцплощадку. Скоро она стала ходить на танцы в ДКА и кинотеатр "Спартак", в "дансинг", и совсем отбилась от нашей компании.
     В середине лета я снова поехала в пионерский лагерь. Он находился на окраине города, напротив Ботанического сада, впоследствии Парка культуры и отдыха. Вид лагеря, как, кстати, и других пионерских лагерей Воронежа, был невзрачный. Он находился в одном ряду с частными домиками, выходившими своими окнами на железную дорогу. И даже его ограда из зеленого штакетника отличалась от других лишь большей длиной.
     На территории лагеря стояло несколько летних домиков-бараков, отдельно для девочек и мальчиков. Аккуратные дорожки вели от домиков вокруг всего лагеря, середину занимал старый фруктовый сад.
     Не могу вспомнить ни одного вожатого, не знаю даже, были ли у нас воспитатели. Не помню ни одной интересной игры, кроме походов в "Ботаничку", находившуюся у нас под боком. Ничем интересным мы в лагере не занимались. Была небольшая библиотека и все ребята с жадностью набросились на нее. А в остальном мы развлекали себя сами.
     У меня здесь появились подруги. Почти все время, если нас не собирали идти в "Ботаничку", мы брали одеяло, уходили в дальний угол сада и, сидя в тени, читали книги. Особенно я сдружилась с Вероникой. Глаза ее всегда искрились смехом, а косы опускались до колен. Она рассказала мне, что занимается во Дворце Пионеров в драматической студии.
     В конце лагерной смены у нас все же состоялся вечер художественной самодеятельности. Ребята выступали без подготовки, кто что знал. Я рассказала давно выученное мной стихотворение "Как старая бабка советский хворост уберегла". После концерта ко мне подошел молодой человек и стал меня расспрашивать, где я учусь, занимаюсь ли в каком-либо литературном или драматическом кружке, училась ли я художественному чтению. Я ответила, что нигде не училась. И он посоветовал мне учиться и развивать способность к художественному чтению.
     Вероника, слышавшая это, стала звать меня во Дворец Пионеров в кружок художественного чтения. Она даже бралась подготовить меня к вступительным экзаменам, которые проводились каждую осень перед набором ребят в кружки. Тут же Вероника стала "обучать" меня художественному чтению. Самое главное, пояснила она, надо очень громко кричать, рассказывая басню или стихотворение. Я стала разучивать басню Крылова "Две собаки" и скоро смогла уже перекричать Веронику. После лагеря мы договорились с ней встретиться для моего поступления в драматическую студию.
     В лагере на "Ботанике" я стала "дружить с мальчиком". Вернее, все так думали, что мы "дружим". На самом деле это была взаимная симпатия, однако мы оба были так смущены этим первым чувством, что до "дружбы" дело так и не дошло. Все началось с первого дня, едва я, новенькая, вошла в лагерь и стала вместе со всеми ребятами заходить в столовую. Я почувствовала на себе взгляд и увидела черноволосого стройного мальчика лет пятнадцати с синими, "как подснежники" - подумалось мне - глазами. Я села за стол с девочками, из которых уже познакомилась с Галей, а Женя, так звали черноволосого, сел в углу столовой, напротив нас, со своим другом Аликом. Мальчики оживленно разговаривали, все время бросая взгляды на наш стол. Рассказывая что-нибудь смешное, они старались говорить громко, чтобы мы слышали. Прошло несколько дней, а знакомство наше ограничивалось лишь встречами в столовой.
     Как-то после полдника, когда в лагере нечего было делать, к нам в палату зашел Алик и позвал меня.
     - Римма, приходи в аллею, Женя хочет с тобой поговорить.
     Аллеей называлась у нас центральная дорожка в саду, на которой стояло несколько скамеек. Навстречу мне вышла из своей спальни Галя, шепнув, что ее тоже позвал Алик, через Женю. Рассмеявшись, мы направились в аллею. У одной из лавочек нас ждали Женя и Алик. Мы сели на скамейку и о чем-то разговаривали, но обращался ко мне только Алик, а к Гале - только Женя. Разговор зашел о школе, стали вспоминать смешные истории на уроках. Женя палкой чертил на песке алгебраические знаки, потом написал буквы: А, Ж, Г и Р. Алик предложил: "Данные есть, можно составить пропорцию: А относится к Г, как Ж относится к Р". Это алгебраическое выражение показалось нам очень смешным. С этого вечера мы часто ходили вчетвером по аллее, вместе смотрели кино, но всегда рядом со мной был Алик, а рядом с Галей - Женя, хотя мы знали, что дружим как раз наоборот!
     Неожиданно наш квартет распался. Окончился срок путевки у Жени. Когда он уходил из лагеря, подошел ко мне и протянул руку. Мне очень жаль было расставаться с ним и впервые мы сказали друг другу несколько слов. Вокруг стояли ребята и долго разговаривать мы стеснялись. После ухода жени я еще больше сдружилась с Вероникой.
     Однажды нас всех собрал начальник лагеря для какой-то беседы. Мы расселись прямо на траве. Напротив нас, перед столом, с кипой бумаг стоял наш начальник и читал нам что-то длинное, перекладывал бумаги из одной стопки в другую. Мы следили за тем, много ли еще бумаги ему осталось переложить. Неожиданно мне на ухо шепнул Алик: "Римма, там за забором тебя ждет Женя". Мне показалось, что все ребята услышали его слова и я замотала головой.
     Прошло еще несколько нудных минут. Я опять услышала шепот Алика и сердито на него взглянула. Прошло еще немного времени и вдруг я увидела Женю. Он спокойно шел по дорожке, направляясь прямо к столу. В руках у него был огромный букет ярких цветов. Не доходя до стола, он повернул в сторону зрителей, нисколько не скрываясь от взглядов ребят и начальника лагеря, подошел ко мне, положил мне на колени букет, медленно повернулся и ушел назад.
     Наступила тишина. Взгляды всего лагеря сошлись на букете. Я не видела ничего, только чувствовала эти взгляды и сама стала пунцовой, как букет. Я не знала куда себя деть. Мне хотелось вскочить и убежать! Вероника остановила меня, вцепившись в мое плечо: "Сиди, сиди!" - прошептала она едва слышно. Скоро волна смущения прошла. Я рассматривала чудесные цветы, не в силах оторвать взгляд от букета. Голос начальника теперь, к великому сожалению, умолк. Все пошли по палатам. Я шла в окружении ребят и уже с гордостью несла прекрасный букет.
     - Ну, Женька! Наверное всю Ботанику оборвал! - услышала я над собой голос. И все весело рассмеялись.

Драматическая студия

     После лагеря мы договорились с Вероникой встретиться для моего поступления в драматическую студию. Но я была уверена, что не смогу долго заниматься в ней.
     Года два назад я начинала ходить в балетную студию вместе с Любой Завадиной. И хотя мы были уже большие для вновь поступающих, после испытательного срока меня приняли на третьем занятии, а Любу немного позже. Мы хорошо занимались у станка, свободно делая ногами всевозможные "позиции", легко мы делали "Дункановский прыжок", у меня балетмейстер похвалил руки, а Люба прекрасно делала шпагат. Но когда дело дошло до колеса, т.е. надо было боком с разбега падать на руки и переворачиваться, я отказалась наотрез делать колесо и ушла из балета.
     Второй моей попыткой приобщения к искусству было поступление в детскую изостудию. Узнав об условиях приема, я села за работу. Очень быстро и легко у меня получился натюрморт "в карандаше". "Натюрморт в красках" - превзошел все ожидания моих родственников. Тыква, огромная, оранжевая, с яркими желтыми узорами, в окружении помидоров, лука, огурцов была действительно хороша. Третье задание - картина на сюжет "Белеет парус одинокий", была также завершена и все работы отосланы в комиссию. После многодневного ожидания я получила конверт на свое имя и, открыв его, прочла отзыв о своей работе. И решение приемной комиссии принять меня в числе двадцати человек из ста поступающих в школу изобразительных искусств. Рисунок карандашом и натюрморт признаны хорошими. А про картину "Белеет парус одинокий" сказано, что она не удалась. Бурное море и весеннее ласковое солнышко не соответствуют содержанию стихотворения М.Ю.Лермонтова.
     С радостью ходила я в студию, как губка впитывала все новое, интересное, чему учили нас. Но радость моя была не долгой. Я заболела, начала отставать от ребят и после нескольких пропусков, видя, что художнику некогда возиться со мной одной, ушла из студии, о чем не раз жалела, так как в жизни пришлось много рисовать и у меня явно не хватало профессионального умения.
     И вот мы встретились с Вероникой и она пригласила меня на постановку пьесы в Детском парке, в которой она играла цыганку. Помню ее выход. Среди действия на сцену выбегала, заливаясь громким смехом, цыганка. Ее высокую стройную фигуру окружала пышная длинная юбка, а кофта с широкими рукавами вся сверкала от нашитых на нее монет. Две темные косы извивались как длинные змеи. Она прошла круг в танце и остановилась. Лицо ее разгорелось, а глаза и зубы блестели. Я едва узнала в красавице-цыганке свою подругу. После этого спектакля я уже не сомневалась и пошла поступать в драматическую студию.
     На экзаменах, которые проходили при всей труппе, я очень громко (но не без выражения) прочитала басню "Две собаки" и стихотворение. Руководительница студии, артистка театра драмы, улыбнулась, но похвалила меня.
     В студии уже начали разучивать пьесу Михалкова "Черемыш - брат героя". Вероника, конечно, играла одну из главных ролей. Мне, как и другим новеньким, дали играть роль "толпы". Во время действия мы должны были, в то время, когда герои пьесы вели важные разговоры, на задней части сцены делать вид, что катаемся на коньках, создавая "фон" действия. И так как пьеса разучивалась довольно долго, то и толпу мне пришлось играть порядочное время. Тамара, приезжавшая по воскресеньям домой, часто интересовалась моими сценическими успехами, спрашивая не без ехидства:
     - Ну как подвигается роль "толпы"? Или:
     - Ну, как ты там, отличаешься в "толпе"?
     В конце концов мне наскучила моя роль и я добровольно ушла из драматической студии, так и не сыграв свою коронную роль. Но, думаю, что театр от этого пострадал не сильно.

Колокол и Звонок

     Осенью 1940 года Тамара поехала учительствовать в село Новая Усмань, которое находилось в 12-ти километрах от Воронежа. В ближайшее воскресенье мы с мамой решили проведать ее. Не дождавшись автобуса, в то время они редко ходили за город, пошли пешком. К обеду мы пришли на квартиру, где жила Тамара. Хозяев было двое: разбойничьего вида хозяин, оказавшийся тихим и добрым человеком, и его жена - худощавая, суетливая и говорливая пожилая женщина, прозванная досужими соседками "колоколом". Третьим лицом, точнее мордой, была небольшая собачка по кличке Звонок. Мама стала разговаривать с хозяевами, а мы с Тамарой вышли во двор, где я быстро подружилась с собакой. Скоро все собрались во дворе, а я побежала в дом, чтобы вынести собаке что-нибудь поесть. Выскочив на крыльцо, я закричала "Колокол, Колокол" - Тамара стала делать мне какие-то знаки, ужасно тараща глаза. В недоумении я произнесла уже тише: "А что? Я Колоколу кусочек пирожка отломила!" И тут только вспомнила, как Тамара предупреждала меня: "Смотри, Это ее так за глаза дразнят, а собачку Звонок звать".
     "Опять все перепутала!" - рассердилась я на себя. Но вскоре все забыли о моей оплошности и, пообедав вместе с хозяевами, мы с мамой стали собираться домой.
     Тамара провожала нас до окраины села и долго махала нам рукой. А мы печальные уходили, оставляя где-то сестру. Сколько помню, мы всегда провожали нашу Тамочку. Рано пришлось ей уезжать от семьи. А через год мы проводили ее в самую большую дорогу - на фронт. Но пока об этом мы еще ничего не знали.

Театральные вечера

     Кроме преподавания уроков истории, Тамара занималась с ребятами вне уроков, организовав в школе драмкружок. На зимние каникулы она приезжала со своим кружком - ребятами из 8 - 10 -х классов, в Воронеж, в театр на дневные представления. Помню, как всей гурьбой они приходили к нам домой. Перед постановкой пьесы в школе, Тамара как-то приехала в Драмтеатр за костюмами. Ребята очень любили свою учительницу, Тамару Григорьевну, а я немного завидовала им, что они вместе с Тамарой занимаются таким интересным делом.
     В то время в Воронежском драматическом театре был хороший актерский коллектив. Ставились интересные спектакли, такие как "Овод", "Коварство и любовь", Серано де Бержерак" и другие. Всегда была красивая, меняющаяся в каждом действии, декорация. Играли: заслуженный артист Поляков, артисты Вишняков, Пальмин, Крачковский, Федорова и другие. Наш театр был очень популярным среди воронежцев, в нем всегда было много зрителей.
     В эту, да и в предыдущие зимы, мы довольно часто посещали театры. На нашей улице, на углу Фридриха Энгельса и Комиссаржевской, было небольшое скромное здание - "Молодой театр". Там, действительно, работала молодая труппа артистов. Билеты в этот театр были недорогие, а если иметь в виду галерку, то можно было иногда, по субботам, выпросив у бабушки по несколько копеек на брата, сходить в театр. Ходили мы обычно большой компанией: Тамара, Зоя, Боря, Нина, Ляля и я. Смотрели молодежные пьесы. Помню "Таню" Арбузова. Любимыми нашими артистами были Попов и Рощина (в последствии они работали в драматическом. В 50-е годы Попов снимался в главной роли в фильме "Пржевальский" и других фильмах). В сороковом году "Молодой" закрыли, артисты из него перешли в драматический, а в здании стал работать театр оперетты. Главными героями оперетты были наши кумиры - артисты Фразе и Кучеренко. На вторых ролях играли замечательные комики Дарский и Валентинов.
     Особенно красивой внешностью и голосом обладал Фразе. После исполнения им арии зрители приходили в неописуемый восторг. Фразе высокий, элегантный выходил на поклон. Обведя публику благодарным взглядом, он поднимал голову к галерке и, чуть приподняв бровь, делал такое неповторимое выражение лица, что галерка издав гул восторга, чуть не вываливалась на головы рукоплещущего партера.
     Иногда под вечер Фразе и Кучеренко выходили прогуляться на проспект Революции и каждый раз сзади них шествовала "демонстрация" поклонников, так велико было желание горожан поглядеть на своих любимцев. А уж молодежь не пропускала ни одного представления ни в "Молодом", ни в оперетте, ни в драматическом театрах.
     Дарский был необыкновенно симпатичным. Произнеся какую-нибудь шутку, он сам так искренне смеялся, что у публики вызывал неудержимый смех. Лучшего Бони, чем Дарский, мы не видели и по сей день.
     А Валентинов был, вообще, врожденным комиком. Мы так смеялись во время действия, что потом долго болели мышцы живота. Мы пересмотрели все оперетты, все спектакли "Молодого" и многие в драматическом. Я думаю, все это, вместе со слушанием музыки в филармонии, куда мы тоже ходили, очень развивало нас духовно. Если к этому прибавить чтение книг (которое у нашего поколения было не на последнем месте), а также помощб, какую мы оказывали дома своим родным, то станет очевидным, что у нас не оставалось ни времени, ни желания на безделье, сомнительные компании и бездумное веселье, к которому оно приводит.

Встреча нового 1941 года у Ляли

     Приближался Новый 1941 год. Дяде лене дали квартиру и они переехали в "новый дом". Дома ЮВЖД были полубарачного типа и находились на склоне горы. Эта гора опускалась террасами к реке и на них стояли несколько двухэтажных деревянных домов. С наступлением зимы тетя Таня с Игорьком и Лялей вернулись к нам, так как в квартире был страшный холод.
     В канун Нового года взрослые собрались у нас, а нам с Лялей разрешили ночевать у них. Вместе с нами "встречать Новый год" отпросилась Нина со своей двоюродной сестрой Галей Титовой. Дядя Леня отвел нас, рассказал нам что поесть и где спать и ушел. Посидев некоторое время дома, мы составили план действий: единогласно решили встретить Новый год необычно - всю ночь кататься на санках с горы. Мы быстро оделись, взяли санки и пошли кататься. Гора была крутая, и, пройдя с санями вверх к первому дому, мы покатились вниз, мимо других домов, пока кончалась территория ЮВЖД и санки уперлись в каменный забор, отделявший нас от частных домов. У нас было двое санок и мы довольно долго и весело катались, без устали затаскивая санки вверх. Ребят становилось все меньше и скоро на горе остались мы одни. По совести говоря, нам уже надоело это катание, но мы не сдавались. Покатавшись еще с полчаса и почувствовав сильную усталость, мы обрадовались, когда Галя робко запросилась домой. Тогда мы решили, что спать все равно не будем до утра, напьемся чаю и будем танцевать!
     Горячий чай нас согрел и мы стали готовиться к танцам. Отодвинули стол к двери, убрали дешевенькие половички, Ляля достала кучу пластинок.
     Пластинки были гордостью дяди Лени. У него была великолепная коллекция великих певцов, современной популярной, джазовой и классической музыки. Мы начали танцевать все подряд. Расплясавшись, решили объявить конкурс на самый долгий танец. Завели самую большую по размерам пластинку, вальс Штрауса, и начали танцевать - без остановки. Скоро Нина с Галей, умаявшись, повалились на кровать, а мы с Лялей продолжили танец. Не дотанцевав до конца мы, потеряв равновесие, налетели на стол, патефон, жалобно взвизгнув, подпрыгнул над столом, но был подхвачен Лялей, падающую Лялю я успела подхватить и затормозить ее падение, но не удержавшись на шатком полу, повалились на бок и мы, вместе с патефоном, опустились на пол.
     Убедившись, что патефон не пострадал, мы долго хохотали, катаясь по постели. Потом, увидев, что Галя спит, махнули рукой на наш уговор, улеглись рядом поперек кровати, укрывшись всем, чем только можно было укрыться, и уснули.
     Проснувшись новогодним утром, мы напились чаю и поехали к нам домой, по очереди везя друг друга на санках. Так беспечно и весело вступили мы в Новый 1941 год.

Зима 1941 года. Школа

     Зимой в классе появились новые ученики. Это были Наум Копелиович и Лева Кокорев. Наум (мы звали его Нёмой) был высокий серьезный парень. Он хорошо учился. Сидели они с Козыревым на последней парте, так как оба были самые взрослые и рослые в классе. Лева учился также отлично. К этим ребятам весь класс относился уважительно, так как были они воспитанные, никогда не позволяли себе никаких выходок, хотя Копелиович был по натуре веселый и на перемене сыпал остротами. После присоединения к СССР Западной Украины и Закарпатья, дядя Наума, корреспондент, приехав из Львова, подарил ему "вечную ручку" с золотым пером. Это было новинкой, мы только слышали о таких ручках, а сами писали обыкновенными ручками, макая их в чернила.
     Нёма рассказал нам, что собирается стать журналистом, как дядя. Лёва мечтал стать юристом. У нас ни у кого никаких планов не было и мы немного завидывали целеустремленности одноклассников.
     Спустя много лет я встретилась в Воронеже, совершенно случайно, с Лёвой Кокоревым. Я прошла уже мимо, но узнала его в лицо.
     - Лёва Кокорев?
     - Да! - он резко повернулся, стараясь узнать.
     Когда я назвала себя, он, улыбнувшись, сказал, что узнал мня, но забыл имя. Мы вспомнили школьные годы, соучеников. Лева рассказал, что окончил Воронежский Университет, юридический факультет. Сейчас преподаватель университета, профессор. Хорошая семья, дети, пятеро внуков.
     - А что, Нёма стал журналистом?
     - Да, он журналист.
     Я рассказала о себе, детях, внуках. Мы расстались с теплым чувством, как будто бы на миг вернулись в нашу юность.
     Зима прошла без особых событий, мы повзрослели и к учебе относились более серьезно, пропала охота к шалостям, да на них не было и времени.
     Из новеньких был еще в нашем классе один мальчик - Володя, стройный, с приятной внешностью, но такой застенчивый, что весь его вид как бы умалял о том, чтобы на него не обращали внимания. И его действительно, никто не трогал, сидел он где-то в задних рядах класса и переговаривался только с соседом по парте.
     Зимой иногда устраивались в школе вечера для старшеклассников с докладами, выступлениями самодеятельности и с танцами под духовой оркестр. Иногда старших школьников приглашали на вечера в Дом пионеров.
     Большинство наших мальчиков не умели танцевать или стеснялись, охотнее шли в духовой оркестр. И девочки часто танцевали друг с другом. Я никогда не отличалась от своих подруг ни ростом, ни красотой, хотя и не была "дурнушкой", поэтому держалась на таких вечерах не очень уверенно. Однажды на вечере в Доме пионеров мы с девочками из нашего класса стояли как и все, у стен большого ярко освещенного зала, в ожидании начала танцев. Музыканты зашевелились, разбирая свои инструменты, расселись по местам, а дирижер поднял руку в белой перчатке. Ребята тоже оживились. И вот первые звуки вальса заполнили зал.
     Девушки замерли, в ожидании партнеров, а мальчики, вернее молодые люди, выбирали "дам", как вдруг, с противоположной стороны зала, вышел юноша и быстрыми шагами направился в нашу сторону. Все девушки смотрели на него, а он шел прямо к нам. - "Римма, к тебе", - шепнула мне подружка. Я взглянула - это был одноклассник Володя, показавшийся мне в эту минуту очень красивым. Сделав легкий поклон головой, Володя пригласил меня на танец. А в зал выходили все новые и новые пары и было так радостно и легко, замирало сердце, то ли от быстрого кружения в вальсе, то ли от радости встречи.
     Володя приглашал меня на все танцы. А когда мы танцевали последний танец, то взглянул на меня открытым ясным взглядом и сказал первые за вечер слова: "Римма, приходи еще".
     Таких вечеров было немного. В Дом пионеров не всегда можно было достать пригласительный, а в школе вечера были не часто. Настал конец учебного года. Мы успешно сдали экзамены за восьмой класс и разошлись на летние каникулы.

Война

     Настал июнь 1941 года. Было обычное лето. Мы, школьники, отдыхали после напряженного учебного года, радовались зазеленевшей листве, свободному времени и предстоящему большому и веселому летнему отдыху.
     Война на нас обрушилась неожиданно. Оглушительно падали на головы замерших людей тяжелые слова из черных репродукторов. Тяжестью легла эта весть на сердца людей, затмила солнечный свет.
     Теперь часто можно было видеть, как по главной улице города, в сторону вокзала, идут колонны мобилизованных на фронт мужчин. Новенькие гимнастерки и еще не запыленные кирзовые сапоги, серые скатки шинелей и не по-молодому серьезные лица. Однажды мы с Борей шли по улице и остановились, провожая взглядом такую колонну. Среди незнакомых суровых лиц одно показалось нам очень знакомым. Парень повернул к нам голову и мы узнали его! Это был Монах с нашей танцплощадки. Он, наверное, тоже узнал нас, потому что улыбнулся нам дружески, и мы тут же потеряли его из виду. Грустные возвращались мы домой. "Вот тебе и Монах в длинных штанах!" - заметил Боря с горечью.
     Летом во дворах были организованы дежурства. Каждая семья по очереди должна была дежурить в своем дворе - задерживать подозрительных людей или сообщать о них в милицию. Дежурили по двое-трое. Иногда две семьи объединялись и дежурили по два дня. Ночью было тепло, стояло самое жаркое время года, но хотелось спать. И чтобы бороться со сном, рассказывали друг другу разные истории. Скоро соседи обнаружили у меня дар рассказчика и наперебой стали отпрашивать меня с ними на дежурство. Так что часто я дежурила несколько дней в неделю: то с мамой и Борей, то с тетей Шурой, то с Серафимой Максимовной и Люсей. Часто к нам на дежурство приходили Нина и Ляля и я целыми ночами рассказывала прочитанные мной книги. Сидели мы на крылечке, выходящим на улицу. У каждого дома всю ночь бодрствовали люди. И было много случаев в городе, когда жильцы задерживали подозрительных людей.
     С фронтов шли тревожные вести - Красная Армия под натиском врага отходила с боями, оставляя села и города. В городе появились беженцы. В это время ушел на фронт дядя Лёня, Лялин папа. Он работал инженером в Управлении ЮВЖД и у него была бронь. Вечерами, после работы, он учился на курсах снайперов и, окончив их, сдал свою бронь и ушел добровольно на фронт. Через несколько месяцев тете Тане пришло извещение о том, "Каверин Леонид Аркадьевич пропал без вести".
     Началась первая военная зима. В школах были введены новые дисциплины. На уроках военного дела мы изучали винтовку, учились бросать гранаты, перевязывать раненых. Часто по сигналу "тревога", мы оставляли занятия и шли в бомбоубежище - школьный подвал. Окна в классе были оклеены крест накрест полосками бумаги и закрывались светомаскировкой..
     На улицах в витринах магазинов висели военные плакаты, призывающие население все отдать для фронта. Уже летом 1941 года появился первый плакат о героическом подвиге летчика Гастелло. Их становилось все больше. Всюду висел огромный яркий плакат "Родина-мать зовет". В декабре сорок первого на уроке учитель показал нам газету. В ней на крупной фотографии лежала мертвая девушка с короткими кудрявыми волосами. Мы с ужасом смотрели на открытую грудь девушки и обрывок веревки на шее. Статья называлась "Наша Таня". Мы все возненавидели фашизм и поклялись себе - отдать все силы для борьбы с врагом.
     Становилось все тревожнее, враг приближался к Москве. Плохо было с продуктами. Хлеб стали давать по карточкам. Зима была холодной, морозной.
     В декабре началось наступление наших войск под Москвой. Мы все напряженно следили за сводкой Совинформбюро. Наступление гитлеровцев под Москвой сорвалось! Красная Армия добивала удирающих от Москвы немцев. На снимках, сделанными нашими корреспондентами под Москвой, гитлеровские вояки были похожи на огородных пугал, напяливая на себя все, что ни попадало под руку, от страшного русского мороза.
     Но наше время еще не пришло и мы, между воем сирен, сидели за партами в нетопленных классах, полуголодные, изучали законы физики, искали на карте залежи полезных ископаемых и писали сочинения по произведениям классиков. Шел первый год войны.

Борис Богданов 1924 года рождения

     Боря наш окончил десятилетку летом 1941 года. А осенью пошел работать на Воронежский авиационный завод.
     Еще до войны он выпиливал из нержавейки миниатюрные самолетики, раздаривая их нам, своим "племяшам". Мы с гордостью носили на бортах наших модных тогда жакетов маленькие серебристые "ястребки". Теперь Боря делал настоящие большие самолеты для победы над врагом. Через несколько месяцев, когда в городе стало неспокойно, Боря вместе с авиазаводом эвакуировался в Среднюю Азию, в город Андижан и работал там в суровых условиях военной эвакуации до 1942 года, когда он был взят в армию и после небольшой подготовки направлен на фронт автоматчиком.
     В 1943 году он был тяжело ранен в одном из боев, долго лежал в госпитале в городе Волчанске и через полгода, в октябре 1943 года, умер от ран и был похоронен там в братской могиле вместе с другими воинами, павшими за свободу и независимость нашей Родины.
     "Похоронка" пришла к нам в Борисоглебск, где мы жили в эвакуации, а спустя полгода пришло Борино письмо из госпиталя, где он звал к себе маму - нашу бабушку. После войны тетя Таня и тетя Шура ездили в г. Волчанск, чтобы поклониться нашему дорогому воину, павшему в той жестокой войне.

Лето 1941 года. Рогачевка

     В это военное лето учащихся собрали во время летних каникул в школу для отправки на работу в колхозы. Я вместе с одноклассниками поехала в совхоз лекарственных растений в село Рогачевка.
     Нас разместили в бараке - длинном пустом здании. В первый же день директор совхоза рассказал нам, что совхоз выращивает лекарственные травы, необходимые для лечения раненых. Вся наша продукция, пройдя обработку, будет поставляться в госпитали. От нашей работы будет зависеть выздоровление бойцов Красной Армии. Можно понять, с каким усердием мы собирали лекарственные растения: мальву, валериану, долматскую ромашку, опиумный мак, из молочка которого изготовляли опиум - обезболивающее средство для операций раненых. Со мной вместе была Рита Балакирева, были девочки и из старших классов, среди которых была Лина Куцыгина - старшая сестра Гали, нашей одноклассницы.
     С Линой мы очень подружились. Стоял июль жаркий, сухой. Поля мальвы раскинулись на многие гектары. Красивые крупные цветы мальвы облепляли толстый, как у подсолнечника, стебель, поднимаясь до самой верхушки, чуть раскрывшимися бутонами. В деревнях у редкой избы не увидишь эти красивые цветы, называемые в народе "рожей". Обычно мальва бывает разных цветов - от беловато розовой до темно красной. Но лекарственной был лишь один сорт мальвы - темно вишневого цвета. Этих цветочков по норме надо было нарвать в день 45 килограммов.
     Привязав к поясу мешок, мы двумя руками обрывали со стеблей раскрытые цветы так, чтобы на цветах не оставалось зеленой цветоножки. Для этого надо было знать прием: в середину цветка закладывался большой палец, а указательный и средний палец - с тыльной части цветка. При этом всей кистью надо было сделать круговое движение, как бы навинчивая гайку на себя. Таким приемом достигалась четкость и быстрота, с высокого стебля моментально снимались все раскрытые цветы. И только так, не отрываясь от работы, можно было к вечеру (с перерывом на обед и часовой отдых) почти набрать норму. Но случалось (и довольно часто!), что всовывая большой палец в цветок, натыкались на пчелу. И тогда раздавался очередной вопль, палец распухал, а работать было надо - раненые не могли ждать и мы, не смотря на боль, продолжали рвать без конца эти красивые цветочки, которые уже снились нам ночью еще долго после того, как мы возвратились из совхоза. И где бы потом я ни видела мальву, возникало желание скорее оборвать ее!
     Кормили нас пшенной или другой кашей. Огромным комом накладывалась она в наши миски и щедро поливалась свежим душистым медом. Запивали мы эту "царскую еду" парным молоком, которым в совхозе тоже не скупились. На аппетиты мы не жаловались и, не смотря на нелегкий труд, приехали домой поправившимися и поздоровевшими. Начинали работать мы в 8 часов, а заканчивали в 5 - 6 часов вечера, с двухчасовым перерывом на обед и сон. Прямо с поля шли на речку купаться. По пути в деревню, проходя поля гороха, мы, не скрою, лакомились им, но за это нас никто не ругал. Так что, в общем, жизнь наша в совхозе была неплохая.
     Когда созрел для уборки мак, то многие ребята перешли на сбор опиума. Для его сбора школьники выходили дважды в сутки - вечером при заходе солнца, и рано утром, еще при росе. Этот труд считался тяжелым, поэтому на него брали здоровых ребят и только добровольно.
     Собирали еще долматскую ромашку - мелкую белую с желтыми сердцевинками, очень пахучую, другие лекарственные растения.
     Однажды я почувствовала себя плохо, но на работу ходила и этот, и последующие два дня, пока совсем не слегла. Врача в нашем отделении совхоза не было и нам посоветовали взять бричку и свезли меня на центральную усадьбу к врачу. Организовать это взялась Лина Куцыгина Ей дали лошадь, помогли запрячь в бричку и вот Лина подъехала к нам, восседая на высоком сидении. Мы сели в бричку с Ритой, а Лина, как знающая, села за кучера. Конь был хороший и быстро понес нас по деревне. Девчонки весело напевали, радуясь неожиданно подвернувшемуся случаю прокатиться с ветерком, но мне было не до песен. Деревенские мальчишки оглядывались и даже бежали за нами, но Лина так залихватски размахивала кнутом, что угнаться за нами было невозможно.
     По дороге кто-то крикнул нам вслед: "Девочки, супонь рассупонился!" Это вызвало у подруг громкий смех: "Супонь рассупонился!" - еле выговаривали они от смеха. Но вот опять какой-то мальчишка, побежав за нами, крикнул: "Супонь рассупонился!" От этих слов даже мне стало смешно, а девчонки закатывались от смеха!
     Но вот замелькали строения центральной усадьбы - сельсовет, клуб, больница. Лина натянула вожжи: - Трр-р-р-р! - Конь стал. А к нам навстречу бежал мужчина, укоризненно качая головой: "Что ж вы, не видите - супонь рассупонился!" Мы взглянули на лошадь - вся сбруя съехала у нее на бок, дуга почти лежала на оглобле. Узнав кто мы и зачем приехали, он уже мягче добавил: "Посылают городских!" Мы сконфуженно переглядывались, пока он поправлял сбрую и "засупонил супонь", который оказался тоненьким ремешком, стягивающим сбрую под брюхом у лошади.
     Врач оказал мне помощь и скоро мы ехали уже в обратный путь. Конь бежал легкой рысцой, день клонился к вечеру и мы, уместившись все на заднем сидении брички, тихо разговаривали, мечтали о том счастливом времени, когда не будет войны.

Лето 1941 года. Тамара

     В середине июня 1941 года Тамара приехала из Новой Усмани на летние каникулы. Радостной была встреча с родными. В одно из воскресений Тамара с мамой пошли покупать Тамаре туфли на заработанные ею деньги. Радостная вбежала она в дом, разворачивая на ходу красивые замшевые туфельки - первую свою покупку. Но не успела она обрадовать родных, как на нее замахал руками дедушка, сидевший с наушниками в своем кресле:
     - Тише, Тамара! Война!
     День померк. Вещи, до сих пор имевшие ценность, приносившие людям радость, события, занимавшие раньше людей, потускнели, потеряли свою цену. Люди сидели в ожидании у репродукторов, на улицах прекращалось движение во время очередной трансляции радио. Все были подавлены, растеряны. И только сообщение о мобилизации в армию вывело людей из оцепенения. Собирали близких без криков, молча провожали колонны мобилизованных, уходивших на войну.
     В Пединституте (в старом его здании на проспекте Революции) был размещен госпиталь и туда начали поступать первые раненые. Тамара пришла в госпиталь и предложила свою помощь. Знаний медицинских у нее не было и ей предложили быть с ранеными и по возможности помогать. Она помогала дежурной сестре в перевязочной, дежурила в палате у тяжелораненых.
     Через много лет, вспоминая об этом, рассказывая мне, она плачет, не хватает сил подробно рассказывать, записывает короткие, полные боли, фразы:
     - Ночью в палате все раненые стонут, кричат. Один раненый в живот солдат попросил написать ему письмо. Кусая губы, он еле выговаривал слова. Когда я закончила письмо, он умер.
     - В перевязочной помогала перевязывать, но еще не умела, руки дрожали. Перевязывая руку очень старалась. Врач крикнул: "Разве можно так туго!" - перемотал бинт, перевязал сам.
     - Помню обожженного летчика. Огромный, сильный, он лежал на животе. Вся голова, шея, спина были сожжены. Он весь был смазан рыбьим жиром и лежал под лампами. Днем он скрипел зубами, но не стонал. Ночью страшно стонал, кричал.
     - Ходила также на дежурства в другой госпиталь (теперь там монтажный техникум). Помогала там в челюстном отделении. Все раненые в челюсть, они не могли есть, сестры кормили их, некоторых через трубочку. Мучения ужасные. Дежурила у слепых раненых. Насмотрелась всего. С первых дней работы в госпиталях стала донором и многократно сдавала кровь.
     В октябре 1941 года всю молодежь города, не взятую еще в армию, собрали и повели пешим строем, в своей одежде. Шли два месяца по деревням до Саратова. Кормили в колхозах. Привели в саратовский военкомат для отправки на фронт. Но в военкомате почему-то на фронт не послали, а подержав несколько дней в городе, отпустили по домам. В Саратове пробовали пропустить всех через дез. пункт, но там были такие колоссальные очереди, что не дождавшись этой очистительной процедуры (по дороге мыться было негде, все обовшивели), пустились в обратный путь. Добирались из Саратова домой без денег, на попутных поездах и машинах, кто как мог.
     Первое, что мама сделала, когда Тамара вошла в дом - устроила ей горячую баню, а всю одежду сожгли в печке. Так закончился этот бесславный поход. В оправдание организаторы говорили, что, якобы, уводили молодежь от наступающего врага. Но когда измученные, без пользы для общего дела, они вернулись домой, только тогда появилась реальная угроза городу.
     К весне фронт приблизился, чаще стали воздушные тревоги и даже начали прорываться к городу отдельные немецкие самолеты. Во время тревог небо освещалось косыми лучами прожекторов и часто в скрещенных можно было видеть маленький блестящий силуэт немецкого самолета. Начинали стучать зенитки и ухо в этом гуле улавливало прерывистый гул мотора чужого самолета.
     Тамара вновь пошла в госпиталь и опять стала помогать целыми днями, а иногда и ночами, находясь с ранеными. Никакой зарплаты, конечно, никто ей не платил.
     Однажды, придя поздно вечером домой из госпиталя, Тамара прочла в газете статью "Таня". Тогда еще никто не знал, что это была Зоя Космодемьянская. Ночь не спала. Потрясенная статьей, еле дождавшись утра, Тамара пошла в военкомат. Там оказалось много девушек, пришедших как и она, с просьбой послать их на фронт. Но военком отобрал только медработников. После этого Тамара пошла на курсы медсестер. В школу она работать уже не пошла. Скоро она была зачислена на трехмесячные ускоренные курсы сандружинниц, после окончания которых она снова обратилась в военкомат. На этот раз ей велели пока работать и ждать повестки на фронт. Временную работу найти было трудно, поэтому Тамара пошла на работу медсестрой в артель пищеторга, где работала бухгалтером наша мама.
     В мае 1942 года пришла повестка и Тамара ушла на фронт. Помню, как мы с мамой провожали нашу дорогую Тамочку. Около военкомата собралась большая толпа мобилизованных парней и девушек. Тамара, с коротко стриженными темными волосами, выбивавшимися из-под черного берета, с небольшим рюкзаком, одетым на тонкую летнюю курточку, стояла среди них. Я сунула Тамаре в руку маленький сверточек, в который положила из "костяных игрушек" сапожок. Другой я оставила себе. "Береги его, - шепнула я ей - чтобы были два сапога - пара". Она засмеялась и обещала беречь.
     Мы попрощались. Колонны построились и двинулись к вокзалу. Мама не плакала. Только в ее глазах затаилась боль.

Лето 1942 года

     Учебный год закончился. Все тревожнее приходили сводки с фронтов. Все суровее становился город. Чаще по ночам выли сирены и люди вскакивали, быстро одевали верхнюю одежду (спали полуодетые) и торопливо шли в подвал. А над головами часто стучали зенитки, дождем сыпались на землю острые осколки снарядов.
     Тетя Таня с маленьким Игорьком и Лялей жили вместе с нами. При звуках сирены мы бросались к Игорьку, помогали тете Тане одеть его. Наклонившись к трехлетнему сыну, она ласково будила его: "Игорек, вставай, немец прилетел!"
     Игорек сразу просыпался, давал одеть себя, старательно помогая ручонками, потом, оттопырив губы, говорил очень серьезно: "Мама, давай лузьё, пойду немца тилять!" Мы быстро хватали его деревянное ружье и уносили вместе с ним Игорька в подвал. Но прежде, чем сойти с ним по ступеням подвала, тетя Таня должна была выглянуть с ним на крыльцо. Игорек внимательно всматривался в скользившие по небу лучи прожектора, затем прицеливался в перекрещенный яркий луч и, "стрельнув" в немецкий самолет, солидно произносил: "У, фасыст плаклятый!" После этого он давал унести себя в бомбоубежище.
     Днем шла обычная трудовая жизнь. На предприятиях трудились с удвоенной отдачей. Многие заводы с мирной продукции перешли на оборонную. Эвакуировались из города в тыл крупные заводы: авиационный, машиностроительные. Вместе авиационным заводом уехал и Боря. Ему только что исполнилось 18 лет.
     Многие руководящие работники отправили свои семьи в тыл. Постепенно шла плановая эвакуация оборудования, ценностей. С фронта поступали неутешительные вести: немецкие войска перешли в наступление. В сводках информбюро передавали об ожесточенных боях и об оставленных нашими войсками крупных городах. Фронт приближался к Воронежу. Но по местному радио говорили о том, чтобы трудящиеся спокойно работали, что враг не будет допущен к городу, что всем надо оставаться на своих местах.
     Но жизнь шла. По-прежнему в кинотеатрах города шли фильмы. Это были военные фильмы: "Фронтовые подруги" с участием любимой артистки Зои Федоровой, "Машенька" и другие. Мы очень любили военные фильмы, знали их наизусть. Были среди фильмов и кинокомедии. Летом 1942 года появилась новая кинокомедия "Антон Иванович сердится" с участием новой полюбившейся артистки Целиковской. На новую кинокомедию в кинотеатр "Спартак" я пошла днем вместе с Люсей Бобринской. Картина очаровала нас. Следя за веселым сюжетом мы забыли о реальности, как вдруг раздался знакомый тягучий звук сирены - тревога. В зале потух свет. Долго мы сидели в темноте, потом двери раскрылись и нам объявили, чтобы все вышли во двор. Мы вышли со всеми зрителями в небольшой, окруженный забором, дворик. Дверь в кинотеатр закрылась. Долго стояли мы в полной тишине. Минут через сорок раздался повторный звук сирены, что означало отбой воздушной тревоги.
     Все облегченно вздохнули и повернулись к двери в ожидании, что нас пустят в зал досматривать картину. Дверь не открывалась. Стали стучать в двери, сначала тихо, деликатно, затем все громче. Публика начала терять терпение. Дверь не подавала признаков жизни. И тут вдруг раздался чей-то озорной, доброжелательный возглас:
     -Антон Иванович! Ай осерчал? Открывай двери! - При этих словах дверь, как бы сама собой растворилась. Люди, с таким нетерпением стоявшие здесь около часу, вдруг все сразу рассмеялись, смех снял напряжение, как бы сплотил нас. Рассевшись быстро по местам, досмотрели картину, в которой Антон Иванович тоже перестал сердиться.

Пионерский парк. 17 июня 1942 года. Первая бомбежка

     Еще до войны у нас в городе был любимый "Пионерский парк". Находился он недалеко от кинотеатра "Пионер" и пользовался у школьников доброй славой. Там был открытый кинотеатр, где показывали фильмы для детей. Открылся он накануне войны и я помню, как мы ходили на его открытие. В парке было несколько эстрад, на которых одновременно выступали различные коллективы - выступления молодых артистов филармонии, драмы, цирка и др.
     До начало концерта играл духовой оркестр, были различные площадки аттракционов. И хотя сам парк занимал небольшую территорию, в нем было очень интересно, весело, можно было выбрать программу по вкусу для различного возраста - от дошкольников до старших школьников.
     Мы с подругами полюбили этот парк и часто ходили в него. Однажды там было очень интересное представление - мимический спектакль "Человек-невидимка".
     На эстраде, освещенной только мизансценой, действие происходило в гостинице по сюжету романа Уэллса. В глубине сцены был черный бархатный занавес. На наших глазах человек, пришедший в отель и заказавший себе ужин, снял шляпу и перчатки - руки его сейчас же исчезли. Затем он снял очки, нос, размотал бинты, покрывавшие лицо, и голова его также исчезла. Затем он снял плащ, пиджак и исчез совсем. На сцене появилась хозяйка, затем полисмен. Они искали постояльца, но его нигде не было, а вещи стали передвигаться сами, дубинка полицейского вдруг выскочила у него из рук и ударила его по голове.
     Мы в восторге смотрели на эти чудеса. И так и не заметили исчезнувшего человека, пока он сам, выходя на поклон, не надел на себя плащ, перчатки, шляпу, а лицо покрыл салфеткой, водрузив на него нос и черные очки.
     С началом войны Пионерский парк не прекратил своего существования, а наоборот, стал привлекать еще большее количество зрителей. Программа его изменилась, стало больше военной тематики, часто выступали с эстрады молодые поэты, певцы пели первые военные песни: "Самый маленький и незаметный", "Так-так-так говорит пулеметчик", очень популярна была песня о синем платочке, которую вскоре переделали на военный лад.
     Одним словом, Пионерский парк продолжал оставаться нашим любимым местом отдыха и мы, уже учащиеся старших классов, любили приходить в его тенистые аллеи, слушать музыку, стихи, песни.
     Парк начинал работать часов с пяти вечера, когда еще светило солнце, и заканчивал уже при электрическом освещении.
     Особенно интересно было там в выходные дни. Однажды в воскресенье мы с Ритой и Лидой Жариковой собрались идти в Пионерский парк. Это было 17 июня 1942 года. День этот запомнился нам на всю жизнь.
     Покончив со всеми домашними делами, я хотела уже собираться в парк, как вдруг увидела Риту. Она забежала ко мне, чтобы сообщить новость: сегодня во Дворце пионеров - бал для старшеклассников и она принесла пригласительные билеты на вечер. "Ты собирайся, - сказала она, - а я сбегаю к Лиде. Ну что, пойдем во Дворец или в парк?" "Давайте во Дворец!"
     Рита ушла, а я стала собираться - погладила свое полотняное с вышивкой платье и вышла на крыльцо, чтобы почистить зубным порошком белые парусиновые с голубой резиновой каемочкой, модные тапочки.
     Было около шести часов вечера, но еще было светло и солнечно. Не успела я намазать порошком один тапочек, как услышала совсем близко прерывистый гул самолета. К этому времени мы уже научились различать рокот вражеских самолетов, и я сразу поняла, что это немецкий самолет. Подняв голову, я стала искать глазами самолет, и тут услышала резкий, усиливающийся рев мотора и затем страшный взрыв потряс воздух. Следом за первым раздался еще ряд взрывов. Сделался смрад. Солнце как бы потухло, поднятая взрывной волной пыль закрыла все, стало почти темно. Я бросилась в парадное - весь дом содрогался от взрывов, пахло штукатуркой, пылью. Я вбежала в нашу комнату и тут еще раздался оглушительный взрыв. Дом зашатался, все рамы, вместе со стеклами, вывалились на улицу и рассыпались. С потолка полетели кирпичи, штукатурка. Все, кто был в комнате, бросились друг к другу, как бы стараясь закрыть собой близких. И сразу вдруг сделалось тихо.
     Мы вышли на улицу. Весь тротуар был покрыт стеклами, но все наши одноэтажные дома были целы. По улице бежали люди. Кто-то сказал нам, что бомба попала в новый, недавно заселенный 4-х этажный дом на углу улицы Комиссаржевской. Мы, вместе с другими ребятами двора, побежали туда. То, что мы увидели, было страшно.
     Огромный, стоявший на углу нашей улицы дом, представлял собой пустую коробку, в ней были только стены. Крыши, этажей, квартир - ничего этого не было. Вся внутренность дома, очевидно вместе с находившимися там людьми, была превращена в груду обломков, перекрытий и лестниц. Ужас охватил нас и мы побежали назад, к дому, боясь увидеть там такую же картину. А навстречу нам все бежали люди. От них мы узнали, что несколько бомб попало в Пионерский парк, где было большое гуляние. Проспект Революции оцеплен милицией, мобилизуют людей, машины, выносить из парка раненых и убитых детей. Мы не пошли туда. Я не видела детских изуродованных тел, людей, выносивших их из парка, не слышала материнские крики. Но в сердце моем навсегда остались эти мертвые окровавленные детские тела, а в ушах стоит этот неслышанный мною крик.
     Так война вошла в наш дом, в наши души.
     На другой день по радио объявили: "Всем учащимся явиться с вещами в свои школы для отправки на работу в колхозы.

Эртильский свекло-сахарный совхоз

     Собрали меня быстро. В небольшой вещмешок, какие были приготовлены всеми жителями на случай эвакуации, сложили летние платья, сарафанчик, носки, летний жакет. Уже перед уходом мама положила зимние высокие ботинки. "Возьми на всякий случай, ведь война!" Теплых вещей - зимних платьев, кофточек не положили - зачем они летом? Никто не думал, что не придется мне больше возвратиться в родной дом.
     Уходя из дому, я потрогала рукой лежавшую на пианино лакированную коробочку с "костяными игрушками" - самое дорогое из моих вещей, но почему-то не взяла их. Попрощалась с родными. Никто не плакал - "скоро увидимся!"
     В совхоз Эртильский привезли нас днем, разместили в большом бараке - с одной стороны девочек, с другой - мальчиков. Из подруг со мной была Рита Балакирева. Лида Жарикова эвакуировалась раньше с семьей, Люба эвакуировалась еще в сорок первом, а Галя - в сорок втором.
     Свекло-сахарный совхоз "Эртильский" находился в ста километрах от Воронежа. Кругом были ровные поля, засеянные сахарной свеклой, кое-где небольшие перелески, с лугами вдоль речек. Работа начиналась с раннего утра. Пропалывали свеклу, рыхлили тяпками землю. Жили в тревоге за дом, писали родным письма, успокаивали их, ждали ответа. Где-то в этом же районе, в другом совхозе, со своей школой находилась двоюродная сестра Ляля.
     Однажды в поле нас застала гроза. Страшная лиловая туча незаметно подкралась, накрыла поле, стала быстро надвигаться на нас. Края ее страшно клубились, ворочались, меняли очертания. А в глубине начали поблескивать молнии, все громче грохотать гром. И вдруг ослепительно сверкнула молния, раскололось небо от страшного, потрясающего землю грома и крупные капли зашлепали по земле, поднимая теплую, пахнувшую землей пыль. Мы бросились бежать к селу и тут хлынул дождь. По земле потекли ручьи, под ногами стала расползаться черная жирная грязь.
     Прибежали мы в барак насквозь мокрые, когда небо уже посветлело и уже ровным обильным дождем поливало иссушенную, жаждавшую влаги, землю.
     В следующие дни мы сидели в бараке, в ожидании когда просохнет земля и можно будет выходить в поле. Здесь и пришла нам мысль выступить с концертом перед местными жителями. Составили программу и приступили к репетиции. Скоро нашелся и сельский баянист, который довольно прилично подыгрывал нам мелодии для плясок. Нашлись у нас певцы и декламаторы и даже что-то вроде костюмов удалось нам собрать из немудреного нашего гардероба.
     И вот, наконец, вечер этот должен был состояться. Была вывешена афиша, сообщающая жителям о концерте городских "артистов", и уже пришли мы с поля и занялись последними приготовлениями к концерту, как вдруг в барак прибежала девочка из нашей бригады и, остановившись в дверях, крикнула:
     -Девочки! Воронеж горит!!!