Особенно мне нравился такой куплет:

     Мне очень жаль было синицу, живущую за морем, а буря так страшно выла и прыгала на окна, что я долго не могла уснуть и мама все ходила со мной по комнате и пела.
     Мама была молодая, кудрявые черные волосы, собранные сзади в прическу, закрывали уши, глаза зеленые лучистые и очень добрые.
     У мамы был красивый голос, и я очень любила, когда она пела. Часто утром, прибираясь в комнатах, мама пела, а я тихонько сидела в своем кукольном уголке и слушала.
     Мамины песни были очень красивые и грустные. Это были старинные русские романсы: "Рви цветы, пока цветут", "Белой акации гроздья душистые" и другие.
     Наша мама - Серафима Александровна, была прекрасным человеком. Очень хорошо воспитанная, несмотря на то, что была из простой семьи (дедушка, по национальности карел, - рабочий, бабушка - русская, учительница рукоделия в гимназии, из семьи рабочего-краснодеревщика).
     Мама была в семье старшей из семерых детей, окончила гимназию. Родители ее - наши дедушка и бабушка, уехали из Петербурга и поселились в небольшом уездном городе Нижнедевицке Воронежской губернии.
     В Петербурге (в Петергофе - тогда Царском селе) жила дедушкина сестра - Мария Федоровна. Она была воспитанница двух сестер-учительниц. Это были добрые интеллигентные женщины. Они любили Маню, как дочь и дали ей хорошее воспитание и образование. Тетя Маня закончила Петергофскую гимназию.
     В тринадцать лет мама впервые приехала к тете Мане в Петербург. Увидев полную, пышущую здоровьем племянницу, тетушка всплеснула руками:
     - Немедленно надеть корсет!
     Впоследствии, хотя наша мама и не была худой, всегда оставалась стройной и подтянутой.
     Тетя Маня была интеллигентным человеком и, несомненно, оказала влияние на воспитание своей племянницы. Спокойный тон, такт, вежливость, доброжелательность и хорошие манеры - были отличительными чертами характера нашей мамы. Много хорошего она сумела дать и нам.
     Живя у тети Мани, мама закончила там же гимназию.
     Тётю Маню мама вспоминала всегда с глубокой благодарностью. Мама рассказывала нам, как часто они с тетей Маней ходили в Петергофский парк слушать музыку. Играл симфонический оркестр, слушать который приезжали люди издалека. Очевидно, с той поры мама полюбила музыку и привела нам любовь к ней.
     В те годы не было еще ни телевизоров, ни магнитофонов, да и проигрывателей и патефонов - тоже. Счастливые обладатели граммофонов были редки, а кино было немое и лишь сопровождалось игрой таперов на фортепиано. Но дома мы слушали радио, по которому часто транслировали классическую музыку, концерты знаменитых музыкантов и народные песни. Уже в раннем детстве мы узнавали знакомые арии из опер и оперетт, многие музыкальные произведения, слушали серьезную музыку.
     Мама была хорошим воспитателем. Она была ласковой, нежной, любящей, справедливой. И в то же время могла быть строгой.
     Помню, как менялись мамины глаза, когда мы вели себя неподобающим образом, как из добрых, ласковых, они вдруг делались осуждающими, и как мы старались заслужить прощение, чтобы глаза мамы снова засветились добротой и любовью. Особенно хорошо умела мама слушать. С ней мы всегда делились всем, что произошло за день в школе или во дворе, своими радостями, огорчениями, заботами. Мама очень внимательно слушала нас, не перебивая, - вникала во все наши дела, умела дать хороший совет.
     Мама была большой рукодельницей. В квартире у нас, обставленной старинной мебелью, подаренной маме бабушкой и состоящей из дивана с резными узорами на спинке и ручках, кресел и круглого стола красного дерева, было очень уютно: все, от чехлов на креслах и диване, до занавесок на окнах было сделано руками мамы. Помню красивые полотняные занавески на окнах и дверях, искусно вышитые на старенькой "зингеровской" машине, такое же полотняное покрывало, скатерть, дорожки и салфетки. Я вижу маму, склонившуюся над столом, переводящую сложный ажурный рисунок или сидящую за машиной.
     Часто мы с сестрой сидели тут же, примостившись со своим вышиванием. И мама всегда внимательно и ласково показывала нам, как нужно держать иголку или переводить узор.
     Часто мама читала нам вслух книги. Мы очень любили это время. Я еще не умела читать, а сестра училась в младших классах.
     Мама читала нам интересные книги Жюля Верна, Марка Твена, Свифта, Стивенсона, Дефо, Чарской. Вместе с ней мы уносились в фантастический мир приключений любимых героев: капитана Немо, Мэри и Роберта Гранта, Тома Сойера, Нищего и Принца. Мы плакали над обездоленными неграми и детьми бедняков и радовались торжеству Добра над Злом.
     В раннем детстве я много болела. Часто меня укладывали в постель и, если температура была не высокая, мне разрешалось играть или смотреть картинки в книгах.
     У папы было много книг. Но особенно любимыми у нас с сестрой были две книги (к сожалению, названия их и авторов я не помню). Одна книга была о происхождении человека - большая, толстая, с многочисленными цветными картинками. Вторая, еще больших размеров, очевидно, русская история. В ней была война с Наполеоном 1812 года, портреты полководцев, ученых, поэтов, писателей, художников 19 века. Книга была хорошо иллюстрирована черно-белыми рисунками и фотографиями. Эти книги мы могли смотреть бесконечно.
     Но часто болезнь моя осложнялась - в детстве у меня было хроническое воспаление легких - и тогда мама почти не отходила от моей постели.
     В те годы не было эффективных средств против этой болезни, и мама выхаживала меня, бесконечно делая мне компрессы, банки, горчичники, растирая и укутывая. Иногда температура подскакивала до предела, тогда меня мучил бред, виделись кошмары.
     Помню почти всегда один и тот же бред: страшный "дядька", видимый только до плеч, уткнувшись головой в облако, жутко завывая, носился под самым потолком, и от этого завывания сильно болела голова и уставали глаза, так как надо было все время следить за его движением. Мама прикладывала к голове холодный компресс и так ласково гладила рукой голову, что постепенно боль проходила, и "дядька" улетучивался вместе со своим облаком.
     С образом мамы связано много чистого и прекрасного в нашем детстве и очень многим, что есть хорошего в нас, мы обязаны нашей дорогой мамочке.
     Сейчас, с вершины прожитых лет, я, оглядываясь на прошлое, понимаю, какую нелегкую жизнь прожила она.
     Выйдя замуж за нашего отца, она с маленькой дочкой, моей старшей сестрой, на руках, провожала его в 1919 году на Гражданскую войну.
     Суровые годы войны и лишений переносила она мужественно и терпеливо, Потом, будучи женой командира, она всегда была верным его другом, безропотно встречала вести о новых назначениях и переездах, всегда умела создать уют в любых условиях походной жизни.
     Много лет она трудилась, работая бухгалтером.
     В 1938 году, оставшись без опоры, когда отец оказался жертвой культа личности, мама взяла на свои плечи заботу о детях.
     Вернувшись с Дальнего Востока на родину в город Воронеж, мы стали жить с семьей маминых родителей - наших бабушки и дедушки. Все эти годы, вплоть до эвакуации из горящего города, в 1942 году и до окончания войны мама работала без отпусков, стараясь своей "компенсацией за отпуск" облегчить материальные трудности семьи.
     Мама проводила на фронт сначала старшую дочь, ушедшую на фронт добровольно, а затем и меня, ни словом не остановив нас. И когда кончилась война, также работая не покладая рук, чтобы помочь нашей большой семье и дать возможность нам с сестрой получить высшее образование.
     Всю жизнь она жила для нас, своих детей и внуков, молча переносила все невзгоды, радовалась нашим успехам и вместе с нами разделяла наши беды.
     Мы очень любили нашу мамочку и старались окружить ее теплом и заботой. Но не сумели мы сделать так, чтобы мама всегда была спокойной, и остались перед ней в неоплатном долгу.

ПАПА

     Отец мой, Кубанёв Григорий Иванович, до революции сельский учитель, был мобилизован царским правительством на Империалистическую войну, где испытал все тяжести окопной жизни, перешел на сторону революции и красным командиром участвовал в Гражданской войне. За заслуги был представлен к ордену Боевого Красного знамени.
     После окончания Гражданской войны он остался в Красной Армии и прошел путь от младшего командира до майора.
     Отец был очень честным, исполнительным кадровым командиром. В 30-е годы, когда возникла необходимость укрепить тыл Армии честными грамотными людьми, отец был переведен в интендантскую службу, чем очень был огорчен и даже подавал рапорт об оставлении его строевым командиром. Его рапорт не был удовлетворен. В характеристике его тогда появились такие слова: "Честен до педантизма".
     В эти годы служил он в летных частях в Липецке, на Дальнем Востоке, в штабе Приморской Группы.
     Он одним из первых командиров Красной Армии был награжден медалью "20 лет РККА" в 1937 году.
     В годы культа личности был репрессирован, как и многие командиры РККА, в 1938 году.
     Умер он после освобождения, в 1943 году, так и не узнав, что незадолго до освобождения он был полностью реабилитирован.

СЕМЕЙНЫЕ ВЕЧЕРА

     Очень памятными остались мне наши семейные вечера.
     Обычно, после ужина, мы с сестрой помогали маме быстро убрать со стола, и начиналось самое интересное. В этих вечерах обязательно принимали участие вместе с нами мама и папа. Главным выдумщиком и заводилой был папа.
     Иногда это был вечер рисунка. На столе появлялись бумага, карандаши и мы все садились рисовать. В семье у нас в рисовании никто особенным талантом не обладал, но все мы очень старались. Рисовали на разные темы - чаще на свободные.
     Помню один папин рисунок: горец, гонит стадо овец, вокруг долины поднимаются высокие горы, между гор - заходящее солнце, а впереди - видны крыши аула.
     Я стараюсь тоже рисовать овец, но все они похожи на маленьких толстых поросят, а пастух - на телеграфный столб.
     Все весело смеются, а лучший рисунок - сегодня папин, вывешивается "на печке", так называем мы зеркало изразцовой печи, выходящее в столовую.
     В другой раз мы с сестрой, которую в семье мы ласково зовем Тамочкой, рисуем с натуры папу и маму. Они сидят, не шевелясь, "позируют" нам, а мы очень стараемся нарисовать их похожими.
     Когда портреты готовы, все вместе рассматриваем их, и с сестрой первые не удерживаемся от смеха: мама на моем портрете с круглой, как шар, головой, маленькими глазками и пухлыми ручками, лежащими на столе. У папы же голова длинная, как тыква, и на ней непомерно вытянутые нос, лоб и высоко поднятые брови.
     Мама папа долго сдерживаются, но потом вместе с нами весело смеются. Но, тем не менее, рисунки наши помещаются высоко на печке для обозрения публики.
     Часто вечера превращались в вечера поэзии и чтения. Папа очень любил художественную литературу. У него было много хороших книг. Папа читал нам стихи и баллады Жуковского, басни Крылова, русские былины, стихи Лермонтова. У него было полное собрание сочинений Льва Толстого, и папа читал нам много его рассказов и повестей. Очень любил папа Гоголя и читал нам "Тараса Бульбу", "Сорочинскую ярмарку" и другое. Читал папа с большим увлечением, выразительно и артистично.
     Папа любил и понимал юмор и при этом сам заразительно смеялся. Как мы любили эти вечера!
     Но, пожалуй, не менее чтения, мы любили слушать устные рассказы отца. Он был необыкновенным рассказчиком. Обладая хорошей памятью, он пересказывал нам давно прочитанные книги. Папа хорошо знал историю и много рассказывал о древнем мире, о Египетских пирамидах.
     Исторические повествования чередовались с легендами. Помню, как много вечеров папа рассказывал нам легенду: "Кольцо смерти или тысячи лет любви", о любви двух молодых людей древнего мира, наказанных жестоким царем за их любовь тем, что они были замурованы в склепе. Но молодые люди, любившие друг друга, тайно согласились выпить напиток, который должен был усыпить их на тысячи лет.
     Рассказы эти имели продолжение и часто один рассказ слушали несколько вечеров.
     Но особенно мы любили, когда папа рассказывал нам о своем детстве. Во время рассказов он перевоплощался и говорил так достоверно, что мы ярко представляли себе то, о чем он говорил.
     Любили мы также, когда папа доставал скрипку, а мы нетерпеливо усаживались в тесный кружок и начинались наши "музыкальные вечера".
     Папа не был музыкантом, на скрипке, вероятно, научился играть сам. Играл он старинные романсы, народные русские и украинские песни.
     Перед тем, как начать играть, он аккуратно вынимал скрипку из большого футляра, доставал канифоль, тщательно натирал ею смычок, затем, ударяя в камертон, настраивал скрипку и после этого проигрывал несколько веселых мелодий. Потом начинались песни. Часто папа с мамой пели вторыми голосами, а мы с сестрой первыми. Иногда папа вторил, а мы пели первыми. Пели песни "Слети к нам, тихий вечер", "Горные вершины" и "Полдневный жар в долине Дагестана" на стихи Лермонтова, украинские песни "Стоит гора высокая", "Распрягайте, хлопцы, коней", и другие.
     Иногда пение кончалось слезами. Мы с сестрой очень любили песню о Кукушке, но когда доходили до слов "...потеряла детей, жалко, бедненькой ей, ку-ку, ку-ку, ку-ку..." мы начинали всхлипывать.
     Наверное, эти наши музыкальные вечера развили у нас слух и привили любовь к народной песне и музыке.
     Сестра, учась в старших классах, пела не только на школьных вечерах, но также не раз выступала по радио в Липецке, и во Владивостоке, где она оканчивала школу и училась в университете.
     Иногда наши вечера превращались в домашние спектакли. В спальне у нас стоял старый семейный сундук, в котором среди старых обычных вещей лежали огромные холщовые домотканые зеленые шаровары, большая фетровая шляпа, формой напоминающая шляпку мухомора и седой парик. В этих шароварах и парике папа выступал в роли деда в пьесе "Наталка-Полтавка" на любительской сцене.
     Было в этом сундуке и еще много интересных вещей, в которые нам иногда разрешали наряжаться. Тогда у нас начинались импровизированные концерты. Папа пел нам арии из "Наталки-Полтавки", а мы с; сестрой, одев не себя прозрачные мамины шарфы, изображали стрекоз, танцевали и пели.
     Иногда к нам приходили гости и, нам разрешалось также выступать перед ними.
     Первым номером был "Марш авиаторов". Мы выходили по росту, сестра первая, я - за ней и под звуки марша, издаваемыми нами же, пели:

     Затем мы уходили. Через некоторое время появлялись в узорчатых бумажных юбочках, вырезанных из газет, и исполняли танец. По прошествии еще некоторого времени, чтобы не очень надоедать публике, выступали со "стрекозами", надев на спину прозрачные крылья, изготовленные также своими руками.
     Кроме костюмов, в сундуке хранились папины вещи со времен Гражданской войны - старая будёновка, полевой бинокль и шашка. Папа не часто доставал эти реликвии и тогда мы с сестрой замирали, глядя на тяжелые ножны, с витой, поблескивающей на выпуклостях ручкой, на шашку, которую папа осторожно вынимал из ножен. Мы одевали по очереди папину будёновку и смотрели в полевой бинокль. Он сильно увеличивал, и в комнате было интересно смотреть в него с обратной стороны, тогда все вещи уменьшались, отодвигались от нас далеко-далеко, и мама, только что стоявшая рядом, уносилась, наверное, за целую версту.
     У папы были еще золотые карманные часы, которые он носил на цепочке. Часы закрывались массивной крышкой. На ней было написано: "Храброму командиру Красной Армии". Эти часы ему вручил Семен Михайлович Будённый. Но о своем участии в боях он нам никогда не рассказывал.
     Уже после его смерти, сестра разыскала в Москве, в архивах библиотеки имени Ленина книжку Суворова "Тактика в примерах". В книге, наряду с другими героическими событиями Гражданской войны, был описан подвиг красноармейцев 22-х пехотных курсов под командованием комроты т. Белозёрова и взводкома т. Кубанёва, принявших неравный бог у деревни Ямная. (А.Н.Суворов. Тактика в примерах. М. "Военный вестник", 1926, стр. 179-182.)

РАССКА3Ы ОТЦА

     Часто мы просили отца: "Папа, расскажи, как ты был маленьким". И он рассказывал нам о своем детстве. Вот некоторые из его рассказов.

Игра в бабки

     В детстве босоногим мальчишкой вместе со своими сверстниками я любил убегать на луг, где мы играли в свои любимые игры. Одной из таких игр была игра в "бабки". "Бабками" назывались небольшие округлые бараньи косточки, которые выстраивались в ряд, наподобие кеглей. Игра заключалась в том, что ребята по очереди сбивали их тяжелой свинцовой "битой". Выигравший забирал себе "бабки". В эту игру начинали играть, едва успевал сойти снег и немного подсыхало. Играли на более возвышенных местах, где земля просыхала быстрее.
     Играли мы также в "салочки", в "чижика", а старшие - в лапту. Но не всегда приходилось мне играть с мальчишками. Родители заставляли меня пасти гусей. Но я часто забывал о своих обязанностях и, бросив гусей, убегал к друзьям. Бывало, что попадало мне, если с гусятами что-нибудь случалось: отобьется гусенок от стаи и потеряется или его унесет ястреб.
     Сапог на всю семью тогда не было, пас я гусей босяком, весной и осенью было холодно, приходилось бегать и по сырой росе и по колкой стерне, когда скосят на лугу траву. Ноги покроются цыпками, болят. Мать смажет на ночь их гусиным салом, а утром - опять на луг - пасти гусей.

Лампа

     У меня было четыре сестры и один брат - Миша. Однажды к нам приехал гость, и мать послала нас с братом к соседу, взять у них керосиновую лампу. В то время лампы были редкостью, в избах горели каганцы - крохотные светильники, от которых света было мало.
     Наутро, когда гость уехал, мы с Мишей собрались относить лампу. Мать дала нам лампу и сказала:
     - Несите осторожно, не разбейте!
     Мы сразу же заспорили, кому нести лампу. Миша, как старший, хотел нести ее сам, но мне тоже хотелось нести лампу, и я сказал ему, что если он не даст нести мне ее, то я не дам ему "бабок", которые дал мне наш дядя.
     Наконец мы решили нести лампу вдвоем. А чтоб не разбить ее, мы придумали такие слова, которые надо говорить, чтобы не уронить лампу. Под эти слова здорово было идти. Мы шли, держа лампу обеими руками, и при этом приговаривали:

Рассказы о нашем дедушке

     Иногда папа рассказывал нам о своем отце, нашем дедушке, которого мы с сестрой никогда не видели.
     "Мой отец, а ваш дедушка, ездил с обозами, много видел людей и часто рассказывал мне истории, происшедшие с ним в пути. В них часто быль перемешивалась с вымыслом.
     Однажды он вместе с обозом попал в сильную метель, лошади сбились с дороги, обоз заблудился.
     Много часов провели возчики под открытым небом в степи, на морозе. Отец простудился и, вернувшись домой, заболел и вскоре умер".
     Вот некоторые из рассказов дедушки, переданные нам нашим отцом.

Гризодуб

     С нами в обозе был один возчик, звали его Гризодуб. Это был высокий и крепкий мужик, с огромной лохматой черной бородой и черными глазами, внимательно и строго смотревшими из-под густых бровей. О нем говаривали, что он может "отводить глаза" и что с ним лучше не связываться. Я слышал эти слухи, да не больно им верил. Но пришлось и мне увидеть своими глазами и поверить чудесам.
     Однажды, это было летом, мы остановились в какой-то деревеньке, чтобы подкрепиться и покормить лошадей.
     Возчики развели костер и варили кашу. Подошли к нам деревенские мужички, завели разговор, стали угощать махоркой. Тут Гризодуб и говорит: "Хотите, я сейчас на ваших глазах пролезу сквозь этот дуб?" - и он указал на огромное бревно, лежащее у плетня. Мужики засмеялись, недоверчиво покачивая головами. Гризодуб поглядел внимательно на всех нас своими пристальными неулыбчивыми глазами, размял плечи, затянул потуже пояс, нагнулся и стал руками раздирать комель бревна.
     Мужики столпились вокруг и вдруг все ахнули! - дерево стало потрескивать, затем лопнуло, и Гризодуб стал впихивать в щель голову, потом, раздвигая огромный ствол руками, втиснул туда свои плечи и полез внутрь дерева, кряхтя и охая, всем телом расщепляя и раздвигая его и уходя все дальше вглубь.
     Мужики с затаенным дыханием следили, как он все глубже влезал в дуб. Вот уже и ноги его исчезли в стволе.
     И вдруг мы все услышали:
     - Мужики, чтой-та вы тут собрались, или что потеряли? - Это незаметно подошел к нам человек, везший воз сена. На него зашикали:
     - Тише, не видишь, человек сквозь дуб лезет, аж дуб трещит!
     Мужик недоуменно вытаращил глаза, а потом как засмеется:
     - Али вы очумели, не видите, как он по дубу ползет, да кряхтит так, как будто дрова рубит!
     Глянули мы - и правда, Гризодуб сверху по дубу ползет, а дуб лежит себе целёшенек!
     Рассердились мужики, стали Гризодуба всяко ругать. А он слез с дуба, отряхнул порты, поглядел долгим взглядом на возчика, да и говорит ему:
     - А ты бы, чем брехать, за возом своим глядел бы. Глянь, воз-то горит!
     Глянули мы - и вправду, воз огнем занялся, а лошаденка, бедная мечется, хочет от огня спастись!
     Кинулся мужик к возу, - бегает вокруг. Тут один из наших и шепни ему:
     - Кланяйся в ноги мужику-то, проси, чтоб отпустил с богом!
     Кинулся мужичок к Гризодубу, стал просить его, в ноги кланяться. Гризодуб подобрел:
     - Ладно, - говорит, - иди к своему возу, да в другой раз не лезь, куда не просят!
     Повернулся мужик к возу, смотрит, стоит себе воз, как и стоял, а лошаденка-то и вовсе задремала. Закрестился мужик, стегнул лошадь, да поехал быстрее восвояси!

Как мужики окуней наловили

     В другой раз дело было зимой. Возвращались мы с обозом домой, а прошли уже большую часть пути. К вечеру мороз стал крепчать. Обоз подошел к селу, где мы собирались заночевать. Остановились у большой избы и стали стучать в ворота. Долго никто не открывал, и только когда в ворота забарабанил Гризодуб, ворота растворились, и мы завели лошадей во двор. Замерзшие возчики зашли за хозяином в избу.
     В просторной избе, освещенной слабым светом каганца, на лавках и полатях лежало много людей.
     В открытую дверь пахнуло холодом, люди заворошились, приподнимаясь взглянуть на непрошеных гостей.
     Кто-то крикнул хозяину, чтоб не пускал больше - все места заняты. Хозяин запричитал:
     - Некуда, люди добрые, изба невелика, пойдите в соседние, там места больше!
     Гризодуб шагнул вперед, окинул всех тяжелым взглядом, помолчал и говорит:
     - Что же это вы по лавкам разлеглись, не видите, что избу вода затопила, спасайтесь!
     Вскочили мужики, давай с полу свои мешки хватать, да на лавки скакать! А хозяин на печь влез, глядит оттуда, как вода к лавкам подбирается.
     И только мы стоим у дверей и видим, что ничего такого нет, никакой воды. Гризодуб кричит:
     - Мужики, гляньте-ка, рыба плавает, окуни! Хватайте их, ловите, руками, режьте им головы ножами!
     Схватились мужики, попрыгали с лавок, рыбу ловят в воде, на лавку кидают, да головы ей отрезают!
     Смекнул тут хозяин. Стал с печи Гризодуба молить, прощенья просить.
     - Ладно, - говорит Гризодуб, - уходит вода из избы, слезайте, мужики. Да давайте нам место, где отдохнуть.
     Хозяин в сени выскочил, охапку соломы приволок, посреди избы постелил, и все мы улеглись.
     А утром, как стали собираться в дорогу, кинулись мужики валенки да лапти обувать, а у них все головки отрезаны!

Рассказ о том, как дедушка видел чёрта

     Раньше в деревнях любили рассказывать всякие истории о чертях, однако, не называя черта его именем, боясь вызвать нечистую силу, говорили о черте "он" или "нечистый". И мне отец передал дедушкин рассказ о том, как тот увидел черта.
     "Был я еще парнишкой лет двенадцати. Зима уже была на исходе, но еще лежал снег и вечерами были морозы.
     Под вечер мать пошла в пригон подоить корову. Около пригона был навес, под который на день выводили скотину, задавали ей корм.
     В избе оставались мы с братьями. В ту пору у ребят не было валенок или были одни, на всех, которые одевались по крайней нужде.
     В маленькое окошечко я видел, как мать, взяв ведро, уселась на маленькой скамеечке возле коровы, собираясь её доить. Но с коровой было что-то неладное. Всегда смирная, она вдруг стала переступать с ноги на ногу, шарахаясь испуганно, когда мать протягивала к ней руку, чтобы подоить её.
     Я, как был босиком, и в длинной холщовой рубахе, выскочил из избы и побежал по снегу под навес, чтобы помочь матери.
     Уже стало смеркаться, и на темнеющем небе ярко виднелась покрытая голубым снегом крыша сарая. На ней что-то мелькнуло. Я обернулся, чтобы разглядеть, что это и... обмер. На крыше сидел "он", обхватив тонкими чёрными руками тощие коленки, и покачивался, вытянув морду и вращая горящими, как уголья глазами. Лохматые уши оттопыривались в стороны, а чёрные рожки и хвост, торчащие сбоку, хорошо выделялись на светлой крыше.
     Не дойдя до коровы, я закричал страшным голосом и упал в снег. Когда мать подняла меня, я в страхе повернул голову, чтобы взглянуть на "нечистого", но того уже не было".

Дедушкин рассказ о том, как нечистый занёс его на болото

     "Однажды, когда я был уже взрослым, мне пришлось пострадать от "нечистого". Случились это на окраине нашей деревни.
     Пошёл я как-то в соседнее село, да задержался там с кумом. И вот уже под вечер возвращался домой.
     У окраины нашего села было болото, по которому пройти было невозможно, скотина и та, заблудившись на болоте, часто тонула. Из него вытекала небольшая речушка - ручеёк, и через него то был положен мост. Речушка-то была хоть и небольшая, да берега болотисты и мост был длинный, из тонких жердок сложенный, перильца приделаны, чтобы идти удобней было.
     Подошёл я к речушке, только хотел на мост ступить, глянул - а на самой середине его "нечистый" стоит и мне рукой знак подаёт - иди, мол, сюда.
     Ну, думаю, вот когда ты мне попался! Выдернул жердь из перил и пошёл за ним. А он остановился, ручкой опять знак сделает и отбежит.
     Разозлился я, побежал что есть духу. Мосток закачался, заскрипел, а "он" всё дальше и дальше, а сам всё манит...
     Бежал я до тех пор, пока темно стало, я совсем силы потерял, упал от усталости - еле дышу. Не помню, как и заснул.
     А утром проснулся от холода, не могу понять, где я. Хотел пойти, поднялся, ступил - вода, а нога-то так и завязла, еле вытянуть успел.
     Оглянулся - кругом болото, а я сижу на кочке и до другой мне не допрыгнуть. Стал вспоминать, как я попал сюда. И тут вспомнил всё! Да как же я посреди болота-то очутился! Ведь по нём и шагу ступить нельзя - затянет! Не иначе, как это меня "нечистый сюда занес.
     Страшно стало и холодно. Не вылезти мне самому из этого болота! Кричать - никто не услышит, деревня далеко. Так и сидел на кочке до вечера, пока не услышал голоса. Это у нас каждый вечер девки да парни с песнями гулять ходят на окраину села. Стал я ждать. Скоро песня сильнее стала слышна и вот показались парни и девки. Закричал я не своим голосом, стал на помощь звать. Услыхали они. Девки - испугались, убегать стали, а парни прислушались, пошли на голос. Когда узнали, кто кричит, сбегали в село, принесли досок, верёвки, да с большим трудом вытянули меня из болота.
     Очень удивились они, как я умудрился оказаться посреди болота.
     Вот как бывает: не связывайся с "нечистой силой", тьфу! не к ночи будь сказано!"

Рассказ отца о том, как он в окопах увидел мать

     Помню в нашем семейном альбоме одну фотографию: на ней снят отец очень молодым, в солдатской гимнастёрке, со скаткой через плечо и кокардой на фуражке, с длинными светлыми усами, закрученными на концах колечками.
     Мы с сестрой стали расспрашивать папу, когда он был таким. И он рассказал нам о том, что был взят в солдаты в царскую армию на Империалистическую войну, как долгими месяцами сидели солдаты в окопах. Шли дожди, было холодно, под ногами хлюпала вода и погреться негде было.
     Впереди - окопы противника. Встанешь во весь рост - и сейчас же тоненько засвищут пули - германец стреляет. Сидят солдаты, мёрзнут, ругают германца, войну и царя-батюшку, шепотом, за то, что гонят их мёрзнуть в окопах, вшей кормить, да стрелять друг в друга.
     А скоро над окопами стал появляться германский аэроплан. Пролетит низко и выпустит полосу густого желтоватого дыма - "газы".
     Противогазов у солдат тогда не было. Но додумались солдаты, как спасаться от отравляющих газов. У кого были носовые платки, а нет - оторвут кусок рубахи или обмотки, намочат своей мочой и закрывают им лицо - нос, рот, глаза. Кто не делал так, тех отвозили в госпиталь, где они скоро умирали.
     И ещё помню, как рассказал нам отец:
     "Как-то рано утром сидим мы в окопах. Сыро и холодно. Привалился я к стенке окопа, ружьё руками обхватил, воротник поднял... Смотрю перед собой - солнце уже взошло, но его не видно, мгла стоит. Над землёй туман низко стелется, белыми полосами закрывает поле и окопы противника, и тишина такая, что кажется, слышно, как туман шуршит, задевая за траву.
     И вдруг, вижу, что впереди окопов из тумана, смутно показалась какая-то фигура, приближается к нам.
     Глянул - товарищи мои дремлют, уткнув лица в воротники шинелей. Хотел их будить - вижу, женщина это, в длинном платье, идёт быстро в нашу сторону. Всё ближе, ближе и яснее, вот уже всю её вижу и лицо, и вдруг узнаю - мать это, идёт ко мне...
     Вскочил я, хотел навстречу ей бежать, да вдруг в сердце толкнуло меня так сильно, что я схватился рукой за грудь, осел в окопе. Когда боль отпустила - гляжу в поле - нет никого, только туман клубится. Тут товарищ мой проснулся, спрашивает: - Что с тобой?
     Рассказал я ему про мать. А он мне и говорит: Глянь на часы, сколько времени и запомни сегодняшнее число. Запомнил я, но успокоиться так и не мог. А через некоторое время получил письмо, что в этот день и час умерла мать".
     Предчувствия у нашего папы были в жизни не раз. Но о другом случае я расскажу позднее.

НАШИ ДРУЗЬЯ

     У нас с сестрой было много друзей. Это были дети наших соседей, живущих с нами в одном доме.
     Жили мы тогда на одной из центральных улиц города Воронежа. Дом наш был коммунальный, одноэтажный, в несколько квартир, имевших выходы из общих коридоров во двор или на улицу.
     В нашем коридоре жила Нила Пискаржевская, ровесница моей сестры. Обе они были на пять лет старше меня, У Нилы был отец, военный, мама и старшая сестра, живущая отдельно.
     Нила была большая выдумщица, весёлая, немного нахальная. Она любила подразнить нас и, бывало, так досаждала, что мы с сестрой гнали её из нашей квартиры, куда она приходила играть, на что она нисколько не обижалась и обычно не уходила, иногда доводя нас до слёз. Чаще же мы играли вместе, подражая ей в её затеях и играх.
     Второй нашей подругой и соседкой по коридору была Люся Бобржинская. Она жила с мамой и папой. Отец её также был военнослужащим. Мама её - Серафима Максимовна, культурная и добрая женщина, была в очень хороших отношениях с нашей мамой. (Дружба существовала на протяжении многих лет)
     Люся была красивой, покладистой девочкой, с ней хорошо было играть.
     Валя Краевский, немного младше меня, был также нашим другом. В наших играх он обычно был отцом, и когда все мы - "мама" и "дети", вместе с нашими куклами и "гостями" собирались за чайным столом, то Вале обычно говорилось:
     А ты - на работе! - и он, вздохнув, отправлялся на свою бесконечную работу.
     В нашем доме жила ещё Лёля Гуммер. Об их фамилии у нас в доме ходил анекдот. Однажды почтальон, постучавшись в их квартиру, спросила:
     - Кто здесь живет? - и когда ей ответили: - Гуммер, - она, вдруг, отступила от двери и быстро проговорила:
     - Кто-то умер? - ну, тогда я после приду.
     Лёля была также нашей подругой и одногодкой. У Лёли была маленькая сестрёнка - Нюся. Лёле приходилось забавляться с ней и часто, играя в "классики" на асфальте улицы, мы тащили за собой и Нюсю.
     Мы очень боялись цыган. В то время их много бродило по улицам. Цыгане заходили в дома погадать и присмотреть, нет ли чего "лишнего" у хозяев. Нас пугали цыганами и наставляли беречь от них Нюсю.
     Двор наш от улицы был отгорожен нешироким забором с добротной калиткой и дощатыми воротами, в которых была довольно большая дыра. Этой дырой мы часто пользовались вместо того, чтобы открывать щеколду тяжелой калитки.
     Однажды, когда мы азартно играли в "классики", прыгая на одной ноге и ловко гоняя массивную "стекляшку", прислонив уже порядком надоевшую нам Нюсю к стенке соседнего дома, вдруг раздался вопль Вали Краевского:
     - Цыгане!
     Люся, остановившаяся на полпрыжке, и все мы, с разинутыми ртами, на мгновенье замерли, увидев страшную толпу цыган, двигавшуюся на нас.
     Первой опомнилась Лёля. Она схватила толстую неповоротливую Нюсю и, держа её обеими руками подмышки, поволокла к спасительной дыре. За ней бросились мы все, обгоняя на ходу друг друга.
     Первой всё же успела добежать до ворот Лёля. Но так как бросить Нюсю на растерзание цыганам она не решалась, а пролезть вместе с ней не могла, то, просунув в дыру свою и Нюсину головы, мгновенно застряла. Мы все, стремясь скорее спастись, толкали Лёлю и Нюсю и, помогая друг другу кулаками, превратились скоро в "кучу-малу".
     К нашему счастью, на рёв Нюси, из парадного выбежала их мама, Елизавета Альбертовна. Она быстро оттащила нас от дыры, вытащила своих дорогих дочек и, наконец-то, открыла нам калитку, в которую мы все вкатились одним общим клубком.
     Когда мы опомнились и выглянули в калитку, цыгане были уже далеко.
     Мы, младшие, играли все вместе. Но особой радостью было для нас, когда в игру включались старшие - Нила и Тамара.
     Если портилась погода и на улицу нас не пускали, мы играли в квартире, чаще у нас. Комната превращалась в дремучий лес и, хотя был день, ставни, для большего впечатления, закрывались. Одна из старших - Тамара или Нила избирались бабой-Ягой, а другая - Мамой. Баба-Яга уходила в "лес" и пряталась там под диваном или креслом, покрытыми чехлами. "Мама" с "детьми" жили в другой, светлой комнате и отправлялись в "лес" за грибами.
     Дети должны были весело гулять по лесу, рвать цветы и собирать грибы, не подозревая о присутствии бабы-Яги.
     Мы бодро напевали песенку, но голоса наши выдавали наш страх, ноги почему-то так и поворачивали к "дому". И вдруг раздавался традиционный вой бабы-Яги. "Дети" тотчас кидались прочь ив страшного леса, а баба-Яга с криком: - Чур-чура, я так не играю! - выскакивала из засады и, пристыдив нас, возвращала назад, предварительно исчезая в "чаще леса".
     "Дети" вновь начинали собирать грибы и время от времени раздавались вопли ужаса, когда кого-либо из нас хватала выскочившая из-под дремучего кресла баба-Яга.
     Игра эта продолжалась до тех пор, пока возвратившаяся с базара мама не открывала ставни, нарушив страшную прелесть игры.
     Иногда мы собирались у Нилы и устраивали выступления артистов. "Артистами" и "публикой" были мы все по очереди. Особенно любили мы выступление артистки Нилы.
     Она представляла из себя похищенную красавицу, которая пением рассказывала нам свою горестную историю. Одетая в восточное покрывало (снятое с маминой кровати), с покрытым шарфом лицом, заламывала руки и пела о том, что теперь должна всегда закрывать свое лицо и ни один человек не увидит её прекрасных глаз, из которых льются слёзы.
     При этом Нила пела тоненько и жалостно, голос её дрожал, а нос так горестно шмыгал, что мы не выдерживали и начинали дружно оплакивать судьбу несчастной красавицы. После этого артистка грациозно раскланивалась и превращалась в "публику".
     Наступала очередь кого-нибудь из нас. Уйдя за кулисы, мы скоро возвращались, закрыв лицо "чадрой" и, не придумав ничего другого, начинали повторять нилино пение, входя в роль и стараясь жалостнее изобразить бедную пленницу.
     Но тут Нила, вместо того, чтобы горестно сочувствовать нашей героине, начинала нагло хохотать, чем вызывала наше всеобщее возмущение. Кончался концерт тем, что, истратив на Нилу весь благородный гнев, мы, в конце концов, прощали её и начинали новую игру.

СЕСТРА

     Мы с сестрой росли дружные и очень любили друг друга. Тамочка была старше меня, но она всегда была мне подругой и верным товарищем. Все игры и затеи не проходили без неё. Она была хорошим организатором среди ребят и мы, младшие, всегда тянулись к ней. С детства она была справедливой, заступалась за маленьких и никогда нас не обижала. Младшие, чтобы решить какой-нибудь спор, всегда обращались к Тамаре. Часто слышался голос Лёли, обращавшейся к сестре за подтверждением своей правоты:
     -Тамара, пра-а-вда?
     Иногда Нила, не в меру развеселившись, обижала малышей, и тогда все гурьбой бежали к Тамаре, ища у неё защиту.
     Я очень любила смотреть, как сестра делает уроки, и, ещё тогда не знавшая букв, садилась за стол напротив неё и тоже "делала уроки", стараясь копировать действия сестры. При этом написанное ею я видела вверх ногами и первые цифры и буквы, которые мне удалось "научиться писать" у сестры, были тоже написаны наоборот.
     Однажды, я принесла маме листок с написанным знаком и попросила маму сказать, как называется эта буква. Мама не могла разобрать, а я пыталась объяснить: - "Такая, как стульчик"! Оказалось, что это я написала цифру "4", только она была вверх ногами.
     Потом сестра научила меня первым буквам и впервые с ней я научилась читать, когда мне было пять лет. В школу в то время принимали с восьми лет и дети, поступающие в первый класс, как правило, не знали букв. Пяти лет, вместе с сестрой, я переступила порог библиотеки и с тех пор я уже самостоятельно читала.
     У нас во дворе был большом общественный сарай. Вероятно раньше, у хозяина, который до революции один занимал весь наш дом, это была конюшня. В этом сарае зимой жильцы нашего дома складывали дрова. Летом же он был пустой.
     Однажды Тамара предложила ребятам устроить спектакль и пригласить на него наших родителей. Она достала небольшую детскую пьесу, собрала нас всех, прочла нам ее, и мы с радостью согласились. Долго она разучивала с нами роли, пришлось пригласить ещё с соседнего двора двух мальчишек, и вот пьеса готова. Мы подмели и вынесли мусор из сарая, папа повесил занавес из старых одеял. Стали сходиться на спектакль наши мамы и папы, каждый нёс себе стул или табуретку.
     Я уже забыла, о чём был этот спектакль, но осталось в памяти, что по ходу пьесы кому-то из ребят нужно было выйти на сцену с кошкой. Но пойманная нами кошка своей роли не знала и, испугавшись большого количества зрителей, вырвалась и удрала со сцены, чем вызвала весёлый смех публики.
     Тамара была большой выдумщицей. В общем коридоре у нас стоял старый сундук Пискаржевских. На нём мы часто устраивались, и сестра рассказывала нам интересные и страшные сказки, которые запомнились нам на многие годы.
     Много интересного и прекрасного выпало на нашу долю в пору счастливого детства. Много весёлых детских игр, шалостей было у нас, как и у других детей нашего поколения, чьё детство проходило в предвоенные годы, и я счастлива тем, что всегда рядом со мной была моя любимая сестра - верный друг и товарищ.
     И чем дальше отодвигается от нас пора нашего детства, тем теплее и дороже воспоминания о нём.