Кузнечик

     В августе 1934 года в нашей части отмечался День Авиации. Приехали гости из соседней части с женами и детьми. Главными в программе праздника были показательные полеты наших летчиков, прыжки с парашютами, а в заключение - катание гостей на самолетах У-2.
     Утром всех гостей и хозяев повезли за села на аэродром, который представлял собой большое ровное поле, поросшее низкой зеленой травой. Вдали стояли самолеты.
     Нас высадили у края аэродрома и мы расположились на траве в ожидании начала полетов. Праздник начался. Мы с интересом смотрели, как самолеты поднимались в воздух, летали над аэродромом, делали фигуры высшего пилотажа. Но больше всех нам понравились парашютисты. Маленькими черными точками они отрывались от самолета и падали вниз, а мы, с замиранием сердца, ждали, скорее бы раскрылся парашют.
     И вот, от черной точки отделялось белое облачко, оно превращалось в большой зонтик и парашютист, только что летящий стремительно вниз, как будто бы повисал на этом спасательном белом цветке и, медленно снижаясь, благополучно опускался на землю.
     Выступление парашютистов закончилось и началось катание гостей на самолетах. Мы с Тамочкой, зная, что катанием руководил наш папа, не сомневались, что уж мы-то покатаемся обязательно. Увидев невдалеке папу, мы подбежали к нему, но он велел нам пока играть здесь, объяснив, что в первую очередь летать на самолетах будут гости.
     Мы снова отправились на опушку, где довольно весело провели время, гоняясь за огромными кузнечиками. Они перелетали при нашем приближении с места на место, распрямив большие бледно-зеленые крылья. Нам удалось поймать одного крупного кузнечика величиною с мою ладонь. Удержать его в руках было трудно, он с силой вытаскивал ножки, зажатые у меня в пальцах, и мы посадили его в мою панамку, крепко закрыв всевозможные щелочки.
     Увлеченные охотой на кузнечиков, мы не заметили, как солнце стало клониться к западу и катание на самолетах закончилось.
     Мы с Тамочкой были расстроены тем, что очередь до нас так и не дошла. Папа, поймав наши вопросительные взгляды, улыбнулся и сказал, что чтобы мы не сердились, так как гостей оказалось много, а мы - свои, как-нибудь в другой раз полетим.
     А мы и не думали сердиться, понимая, что если папа не мог этого сделать, значит нельзя было. Но другого раза так и не случилось и впервые я поднялась в воздух на пассажирском самолете спустя много лет...
     Зато кузнечик, пойманный нами на аэродроме, долго жил у нас в ящичке, наполненном душистой травой, привык к нам и, как нам казалось, узнавал нас. Он должен был сыграть роль первого живого экспоната в нашем домашнем зоопарке, о котором я давно мечтала. Но этой мечте не суждено было случиться, так как кузнечик неожиданно погиб при трагических обстоятельствах.
     Кормили мы его насекомыми, из которых его лакомым блюдом были мухи. Я подходила к ящику и снимала закрывающую его марлю. Кузнечик выползал на край ящика и позволял взять себя в руки. Мне казалось, что он был так же рад нашей встрече. Одной рукой я держала его сверху за задние ноги, другой подносила муху. Он обхватывал ее передними четырьмя ножками и мощными челюстями, двигавшимися из стороны в сторону, откусывал у мухи голову, тут же ронял ее на пол и ждал новой.
     Однажды при кормежке я отвлеклась, заговорив с кем-то, и кузнечик, съев муху, и не дождавшись новой, неожиданно укусил меня за палец.
     Укус такого маленького насекомого конечно не причинил мне сильной боли, но я отчего-то испугалась и с криком отдернула палец, на котором осталась висеть голова несчастного кузнечика.
     Увидев его без головы, я еще больше испугалась и закричала еще громче. На крик выбежали мама с Тамарой. Они стали спрашивать, что случилось, а я молча с ужасом смотрела и на крупную голову бедного кузнечика с удивительными бирюзовыми глазами, и на его беспомощное тельце.
     Так на этом закончился мой несостоявшийся зоопарк.

Наш клуб

     В нашем селе был маленький клуб, вернее кинозал и свой радиоузел. Заведовал клубом красноармеец Саша Ветров, веселый остроумный городской паренек, которого служба в Красной Армии привела в маленькое Уссурийское село. Стройный и симпатичный Саша был активным участником красноармейской самодеятельности и любимцем сельских девчат. Обычно он вел радиопередачу, сообщая красноармейцам, командирам и семьям военнослужащих объявления, новости и подбирал концерты в грамзаписи. Не обходилось и без его остроумных шуток, за которые ему часто попадало от командования.
     Однажды, во время трансляции радиоузла, после деловых сообщений прозвучал веселый голос Саши Ветрова:
     - А сейчас, уважаемые радиослушатели, передаем концерт. Шура Соколова станцует матросский танец "Яблочко".
     Раздались задорные звуки баяна и в такт веселому танцу вдруг тяжело затопали красноармейские сапоги.
     Уважаемые радиослушатели долго потешались, представив неповоротливую Шуру Соколову, исполняющую матросскую пляску. А изобретательный Ветров на сей раз получил строгое наказание и был временно отстранен от должности диктора радиоузла.
     Мы с Тамочкой любили ходить в клуб, где часто показывали кинофильмы: "Чапаев", "Дочь партизана" с участием Гули Королевой, фильмы о Гражданской войне и коллективизации. Маленький зал был полон народу, в проходе стоял киноаппарат и мы видели, как киномеханик крутил ручку аппарата и менял кассеты, включая свет в зале перед каждой новой частью. Но это нам не мешало и зрители громко подбадривали героев, когда им приходилось трудно, топали ногами и кричали, когда конница неслась на врага.
     Однажды мы с Тамочкой опоздали к началу фильма и когда пришли к клубу, дверь оказалась уже закрытой. Картина была интересной и мы решили подождать, когда перед новой частью откроют дверь.
     Было уже начало осени, уже совсем стемнело, фонарей тогда на улице не было, а в хатах свет давно погас. Только луна освещала дорогу. По небу быстро плыли тучи. Они набегали на луну и она то исчезала, то вновь появлялась, освещая призрачным светом спящее село.
     Было прохладно и чтобы не замерзнуть, да и не скучать в ожидании, мы начали игру. Тамара научила меня скороговорке. Проговаривая ее, мы четко шагали в такт то в одну, то в другую сторону мимо клуба:

          На свете все быть может,
          Все то, что может быть,
          Но быть того не может,
          Чего не может быть!

     Мы увлеклись игрой слов и, взявшись за руки, дружно маршировали под чеканные строки. Луна все ныряла между облаков и нам казалось, что мы идем сквозь бурю и волны по очень важному заданию.
     Не помню сколько раз мы прошагали мимо клуба в четком строю, только, вдруг, двери клуба раскрылись и все стали выходить на улицу. Удивленные мы спросили у зрителя, почему они уходят из кино и услышали в ответ: "Кино окончилось". Нам ничего не оставалось делать, как тоже зашагать к дому.

Осень и зима в Ляличах

     Кончилось лето. Стояла удивительно теплая, тихая пора осени - бабье лето. С полей было уже все убрано и только черно-белые сороки, отливая на солнце темной зеленью оперенья, с неумолчной трескотней перелетали с места на место.
     Всюду в воздухе летали тонкие паутинки. Случайно взглянув на солнце, я ахнула - оно все было как бы в кружеве паутины, спирально закрученной в его неярких лучах. Это миллионы крошечных путешественников, почти невидимых глазу паучков, перелетали из своих родимых гнезд на новые места. Теплый воздух и ветерок разносил их по белу свету.
     Вокруг села ярким золотом горели сопки, убранные в осенний наряд. Крестьяне везли с полей последние дары щедрого лета, а на порогах хат женщины лущили фасоль выбивали огромные круги подсолнечника, убирали огромные большие ярко-оранжевые, с причудливо расписанными узорами "гарбузы" - тыквы. Шумными стайками перелетали вездесущие воробьи.
     Мама работал бухгалтером в небольшой конторе и мы, забегая к ней днем, видели по дороге одну и ту же картину: убранные огороды с торчащими сухими будыльями подсолнухов, да кучи ботвы, оставленной подсушиться на солнышке - и она зимой пойдет в ход, годная на растопку больших русских печей.
     Тамара уезжала во Владивосток учиться в старших классах, а меня записали в школу, в третий класс. И уже собирали нас на перекличку, и ходили мы в поле, наблюдать осенние перемены в природе и труде людей. На обратном пути, когда мы возвращались с поля, на краю села у меня под ногами что-то зафуркало как заведенный самолет и, прямо на меня из травы, вылетела крупная пестрая курица. Все так же фырча, она поднялась в воздух, чуть не столкнувшись со мной, полетела низко над землей и исчезла в высокой траве. От неожиданности я отпрянула в сторону и спросила у шедшей со мной девочки:
     - Что это с курицей?
     - А это не курица, а самка фазана, их много здесь, на огородах.
     Так я познакомилась с курочкой фазана, а петуха увидела позже, у Архарова, который принес с охоты фазана. Он сделал чучело головы фазана и подарил его мне вместе с красивыми перьями хвоста и крыльев.
     Вскоре начались занятия в школе. Ярких эпизодов из школьной жизни я не запомнила, да их, вероятно, и не было. Учительница Евдокия Ивановна, после нашей любимой Лидии Васильевны, мне не понравилась, она была груба с ребятами и не вызывала у меня симпатии.
     Запомнила я высокую красивую кудрявую девочку - Екатерину Великую, дочь летчика из нашей части. Она одна была отличницей в классе. Я училась хорошо, но Катя была недосягаемой. Особенно хорошо у нее получалось чистописание. Ее буквы не отличались от прописей в учебнике, а тетради были чистые, аккуратные, с ленточками и картинками на промокашках. Я очень старалась писать также красиво, как Катя и радовалась, когда учительница меня хвалила. Так, благодаря Кате, у меня выработался красивый правильный почерк, который пригодился мне впоследствии.
     Наступила зима. Училась я во вторую смену. Школа была маленькая, деревянная. В ней было всего две комнаты и четыре группы учащихся, с первого по четвертый класс.
     Однажды, возвращаясь из школы, я была уже недалеко от дома, как вдруг увидела, что к колодцу, мимо которого я проходила, скачут на водопой три лошади. Далеко за ними, с ведром идет конюх. Я попятилась назад, чтобы избежать встречи с ними, и оказалась на большой наледи, образовавшейся от слива воды из колодца в деревянное корыто. Ноги у меня заскользили и, чтобы не упасть, я остановилась и со страхом смотрела на приближающихся коней. Кони были молоды и веселы.
     Первый жеребчик подскакал ко мне и начал со мной играть, подпрыгивая и поднимаясь на дыбы. Я едва успевала отступить в сторону, чтобы отстраниться от копыт, с грохотом опускающихся на лед рядом со мной. Не знаю, сколько бы еще продолжалось эта игра, если бы не подошел конюх и, замахнувшись на шалуна, не отогнал его от меня. А я еле-еле скатилась с наледи и бросилась со всех ног к дому.
     Это была третья, довольно неприятная встреча с лошадьми. С тех пор я долго боялась их и не думала, что мне когда-нибудь придется не только близко встретиться, но и подружиться с конем. Но это произошло несколько лет спустя, когда шла война и мне доверили настоящего боевого коня.

Поездка во Владивосток

     Еще осенью 1934 года Тамара вместе с папой уехала во Владивосток, где поступила в 8-й класс и осталась жить в интернате для детей военнослужащих.
     Однажды мы собрались навестить сестру. Поезд наш шел поздно ночью. С вечера мы приехали на вокзал. Зал ожидания был переполнен. Свободных мест не было, все проходы были заставлены вещами и заняты людьми. Поздно вечером мы пошли в ресторан, где заказали скромный ужин. Народу в ресторане было немного, и мы остались сидеть за столиком. Папа время от времени заказывал чай. Мне очень хотелось спать, все тело покалывало, глаза слипались. Папа положил между своим и маминым стульями наш дорожный чемодан, расстелил на нем свою шинель и уложил меня. Подошел официант и стал что-то говорить папе. Папа ответил ему негромко, но лицо у него было строгим.
     Официант ушел и скоро вернулся с каким-то полным мужчиной. Они что-то говорили, показывали на меня, ноя уже смутно это видела и скоро заснула. Несколько раз приводили они разных лиц, но папа не разбудил меня идти на поезд. Скромный и дисциплинированный, папа был очень решительным и настойчивым, когда дело касалось здоровья и удобства нас, детей.
     Во Владивосток мы приехали днем. С вокзала мы поехали на Ленинскую, где находился интернат. Город, расположенный на горе над бухтой Золотой Рог, был очень живописен.
     Днем мы пошли с Тамарой к морю. Оно навсегда запечатлелось в моей душе, теплое, ни с чем не сравнимое, наполненное своеобразной морской жизнью, в окружении богатой природы Приморского края. Но ближе с красотой и богатством Приморья я познакомилась в летнем пионерском лагере на 19-ом километре от Владивостока, о чем речь будет впереди.

Переезд в город Никольск-Уссурийск

     В середине лета 1935 года мы переехали в Никольск-Уссурийск и жили там до апреля 1938 года. Это было время народного энтузиазма строителей нового советского общества, время расцвета авиации, освоения Севера и Северного морского пути.
     Мы - дети, с интересом следили за событиями в нашей стране: за героическим рейдом челюскинцев, их спасением отважными летчиками, за отважным рейдом Первой полярной станции Северный Полюс - смелыми полярниками-папанинцами.
     У многих ребят нашего поколения дома были "Красные уголки", где над столиком для занятий, прямо на стене, мы наклеивали портреты вождей и любимых героев и вырезки из газет с сообщениями о подвигах наших моряков, летчиков, о спасении челюскинцев, о встрече четверки папанинцев в Москве.
     Уже в это время я начинала писать свои первые стихотворения, посвященные этим событиям, и, в частности, героям-папанинцам. В памяти сохранились некоторые строки из них:

          ...На большой полярной льдине четверо стоят,
          Алый флаг над головою высоко поднят.
          Этой ночью в темном море видели огни,
          Этой ночью теплоходы двигались во льды.
          Скорой встрече теплоходов им не миновать
          И папанинцы палатки стали разбирать.
          По стране огромной нашей радость разлилась
          И папанинцам навстречу песня понеслась! ...

     В это время мы все восхищались смелостью летчика Валерия Чкалова, Беспосадочный перелет его в Северную Америку через Северный полюс - завоевал наши сердца. Мы играли в папанинцев, в Чкалова, Байдукова, Белякова.
     В Кремле получали ордена простые труженики - Мария Демченко, первая трактористка Паша Ангелина. На всю страну прогремели имена сестер Дуси и Маруси Виноградовых. В моем "Красном уголке" я вырезала из газеты и наклеила фотографию узбекской девочки Мамлакат Наханговой - сборщицы хлопка, награжденной за труд.
     Мы, школьники, очень любили Красную Армию. В школах головными уборами для пионеров и старших школьников были военные пилотки со звездочками из яркого сукна разных цветов (по роду войск). В нашей школе были голубые - цвет летчиков. Мы с гордостью носили эти пилотки. И даже потом, когда я вернулась в свой родной Воронеж, я продолжала носить свою пилотку.
     Большим уважением и любовью пользовалась не только у нас, школьников, но и у всего населения, Особая Краснознаменная Дальневосточная Армия (ОКДВА). В первую осень нашей жизни в Никольск-Уссурийске ОКДВА принимала участие в больших маневрах. Так назывались тогда военные учения. Помню великую радость, наполнившую город: "Краснознаменная Дальневосточная Армия возвращается с маневров"!
     Эта весть всполошила город. Все стали готовиться к встрече. Мы шили и вышивали красивые сумочки для подарков и любовно подбирали их. Помню, что я вышла красивый, на мой взгляд, кисет (тогда солдатам выдавали махорку). Положила туда всякую нужную для солдата мелочь: одеколон, носовые платки и подворотнички, маленькие карманные шахматы и домино, конфеты и другое.
     С нетерпением все ждали прибытия Красной Армии. С утра улицы города, по которым должна была пройти Красная Армия, были заполнены людьми, все были с большими букетами красивых цветов. Оркестры всего города вышли на встречу.
     И вот оживление в длинной веренице людей, лентой протянувшейся вдоль всего пути. Раздались звуки оркестра "По долинам и по взгорьям" и мы увидели вдалеке приближение войска. Впереди рот и батальонов шли командиры. Уставшие, запыленные, в выцветших гимнастерках, в полном походном обмундировании шли мужественные, подтянутые, в четком строю красноармейцы.
     Возгласы, люди бросились к своим воинам, обнимали их, обсыпали цветами, дарили многочисленные подарки, среди которых я видела гитары с яркими бантами, мандолины, гармошки, баян.
     Такой близости народа к своей Армии, такой радушной встречи своих защитников в мирное время, я никогда ни раньше, ни после, не видела. Весь день гремела в городе музыка, а вечером отдохнувшие красноармейцы приняли участие во всенародном гулянии на всех площадях, а порой и на улицах, под звуки духовых оркестров были танцы.
     Приехав в город, мы временно разместились на квартире в доме, где жил папин племянник - Вениамин Павлович. Это с ним, командиром танкового эшелона, мы повстречались в пути на Дальний Восток.
     Дядя Виня, как мы с Тамочкой звали его, сам предложил нам поселиться с ним, пока мы подыщем себе квартиру. Жил он со своей женой Полиной в небольшой комнатке, снимая ее у хозяина. Они очень тепло приняли нас, стараясь создать нам наибольшие удобства и уют.
     Хозяева дома, по фамилии Чабан, были очень гостеприимными людьми из украинских переселенцев Столыпинских времен, выселенных с Украины на новые земли Сибири и Дальнего Востока. Семья состояла из отца, рабочего завода, матери-домохозяйки и троих детей, младшие из которых Валя и Леня были нашими одногодками. Чабаны отдали в наше распоряжение большую комнату - "зал" - всю уставленную, как оранжерея, огромными цветами. Сами хозяева расположились в двух маленьких комнатах.
     Мы с Тамочкой быстро подружились с Валей и Леней и жили очень весело. У Чабанов был просторный двор и огород, в котором была целая галерея георгинов. Позже мы узнали, что георгины были любимыми цветами горожан и к концу лета все палисадники и огороды пылали и переливались от многообразия этих прекрасных цветов.
     В доме у Чабанов был идеальный порядок. Их культом были цветы, за которыми тщательно и с любовью ухаживали дети. Полы мылись по субботам горячей водой с песком, старательно и умело. Мыли полы дети. Широкие белые некрашеные доски после мытья светились особым белым матовым цветом, застилались пестрыми ткаными половиками и придавали всему дому парадный и торжественный вид.
     В выходные дни мы, вместе с дядей Виней, тетей Полиной, Валей и Леней ходили за город на рыбалку. Никольск-Уссурийск, так же как и Ляличи, был окружен со всех сторон невысокими остроконечными сопками. Недалеко за городом протекала речка Суйфун. Мы очень хорошо проводили дни отдыха на природе. Нам рассказывали, что недалеко от города, в сопках, есть минеральный источник типа "нарзан". И как-то, вместе с семьями папиных сослуживцев, мы ездили туда на машине, хорошо провели день и привезли бутылки со вкусной минеральной водой.
     На огороде у Чабанов стоял новый курятник - небольшой дощатый домик, в который собирались перевести кур. В него, нагнувшись, мы все четверо заходили и удобно там размещались. Этот домик нам отдали во временное пользование. Мы выбелили его, поставили маленькие скамеечки и стол-табуретку, на крошечное окошко сшили занавески и играли в нем днем, читали книги, обедали.
     Так первое лето жизни в городе, принесло нам новые радости и новых друзей.
     Но скоро папа нашел для нас квартиру и мы "переехали" от Чабанов, вернее перешли, так как ехали только наши сундуки и чемоданы. Квартира была всего через несколько дворов от Чабанов и мы по-прежнему продолжали встречаться с новыми друзьями.
     Хозяйка наша, Ирина Сазоновна, жила с мужем и сыном в доме, состоявшем из двух комнат и просторной кухни. Во дворе были две большие собаки - немецкие овчарки - Джон и Роберт. Джон был старый, воспитанный, ходил по двору свободно. Он не трогал никого из живущих в доме, но входящих в дом не выпускал, встав в грозной позе у дверей, до команды хозяев. Роберт был еще молодой, не обученный пес, большую часть времени он был привязан, так как без предупреждения бросался на людей и в порыве гнева мог тяпнуть и хозяйку, неосторожно подошедшую к нему в эту минуту. Когда Роберт привык к нам, его чаще стали спускать с привязи, предупредив нас, чтобы мы ходили по двору степенно и ни в коем случае не бежали, - бегущих он не переносит.
     Однажды я забыла это предупреждение, за что и поплатилась. Как-то в выходной день мы собрались на рыбалку. К окну прибежал Леня и стал меня звать, чтобы показать червей, которых он накопал для рыбалки. Я, забыв о предупреждении Ирины Сазоновны, бросилась из комнаты во двор, но не успела добежать до ворот, как Роберт, мирно игравший с сыном хозяйки "в камушек", кинулся за мной, с рычанием налетел и покусал. Рыбалку пришлось отменить, я, намазанная йодом, лежала на кровати, а Роберта наказали, привязав в углу двора. Однако "раны" мои скоро зажили и этот инцидент не помешал нам с Робертом остаться друзьями.
     Однажды в калитку к нам вошел нищий старик. Вид его вызвал у Роберта бурю негодования и я, боясь что он сорвется с цепи и покусает дедушку, просила того подождать за калиткой, пока я вынесу ему чего-нибудь. Но старик не испугался собаки, спросил "как звать собачку" и сказал, что собак не надо бояться, тогда они не тронут. "Вот, смотри!" - с этими словами, ласково повторяя: "Роберт, Роберт" - он смело подошел к собаке, погладил ее по голове и пнул ногой камень, в который обычно Роберт любил играть.
     Забыв о своей неприязни к пришедшему, Роберт кинулся за камнем, принес его в зубах и положил к ногам деда, ожидая продолжения игры. Дед еще раз бросил камень и сказал, обращаясь ко мне: "А отходить надо осторожно, потихоньку, вот так..." И он медленно начал отступать задом, все также ласково разговаривая с собакой. Когда старик отступил на несколько шагов, Роберт, как бы опомнившись, рванулся с цепи, залаял, но уже было поздно.
     Этот урок я запомнила на всю жизнь и много раз проверяла его на практике. И он ни разу не подвел меня. Я подходила к собакам, привязанным на цепь, лающим на меня и всегда они сразу успокаивались и позволяли себя погладить. Но отходить надо было с величайшей осторожностью. Это не раз спасало меня от неожиданно нападавших на меня собак. Я останавливалась. Протягивала навстречу собаке руки, расслабившись, - тут нужно показать собаке, что не боишься ее, - миролюбиво разговаривала с ней до тех пор, пока она, остановившись в удивлении, не уходила, потеряв ко мне интерес или, с кипевшей еще злобой, засовывала мою руку в пасть, жевала ее не прокусывая, до тех пор, пока хозяева, опомнившись, не прибегали, чтобы привязать свою собачку. Я при этом ласково смотрела в глаза собаке, жевавшей мою руку, и нежно, растягивая слова, говорила: "Соба-ачка, не надо меня жева-ать, хозя-айка, привяжите свою соба-ачку, а то она меня съе-ест, пока вы будете в остолбенении стоять на ме-есте..."
     Велика народная мудрость! Надо уметь воспользоваться этой мудростью и опытом, собранным по крупицам в нелегкой борьбе с житейскими невзгодами, и беречь их, передавая из поколения в поколение.

Пионерлагерь на 19-ом километре

     В августе мы с Тамочкой поехали в пионерский лагерь от нашей воинской части, находившийся на 19-м километре от Владивостока. Мама поступила туда на работу бухгалтером и ей дали для меня путевку. Тамара стала работать там пионервожатой.
     Еще в городе нам сшили пионерскую форму: белый полотняный костюм, состоявший из рубашки с длинным рукавом, на запонках с пионерской эмблемой и короткой юбочкой-клеш. Я уже была пионеркой и мама купила мне пионерский галстук с пионерским зажимом. На всех торжественных линейках и сборах мы были в белоснежной форме.
     Пионерский лагерь располагался на берегу Японского моря. От моря территория лагеря отделялась железной дорогой. К ней мы спускались из леса и, перейдя ее, террасой ниже выходили на широкую полосу пляжа - чистого золотистого песка. С другой стороны лагерь своими воротами выходил на шоссе, вдоль которого тянулись нескончаемые леса.
     Я уже говорила, что в Приморском крае причудливо смешала южные, субтропические и северные таежные растения. На побережье Японского моря это смешение было еще заметнее и среди растений, и среди животных. Среди березы, ольхи, ясеня встречались пробковый дуб, маньчжурский орех, сосна и лиственница. Лианы дикого винограда, встречающиеся в глубине лесов, так густо обвивали гигантские стволы, что создавалось впечатление джунглей.
     Мир животных уссурийских лесов был также богат и разнообразен. В тайге водились медведи, из которых наиболее частым был черный гималайский медведь или белогрудка. Можно было встретиться с оленем-изюбрем, кабаном, рысью, белкой, бурундуком. Были в тайге тигры, росомахи. Правда нам не встречались тигры и кабаны, живущие в тайге, но на территории лагеря мы видели бурундуков, белок, зайцев и других мелких животных. А пробковые деревья росли на территории нашего лагеря.
     Ярким и разнообразным был мир птиц и насекомых. Все они отличались яркостью окраски, а насекомые - большими размерами. Здесь я встретилась с загадочным синим махаоном и другими огромными бабочками, о которых я расскажу подробнее.

Встреча с чудом

     Первая встреча с синей бабочкой произошла, когда мы вместе с мамой пошли купаться в море. Купаясь, мы вдруг заметили приближавшуюся к нам, летящую над самой поверхностью моря, синюю птицу. Она странно взмахивала крыльями, а когда подлетела ближе, мы увидели у нее тонкий, раздвоенный как у ласточки, хвостик. И тут только поняли, что это не птица, а огромная синяя бабочка. Она также быстро исчезла, как и появилась. Потом мы часто видели этих чудо-бабочек. Они появлялись днем и часто пролетали над морем, почти касаясь поверхности воды. Ребята брызгали на них водой и часто, отяжелев от воды, те падали в море. Так я увидела ближе это синее чудо. Темно-синие крылья с зеленым отливом имели внизу изящные хвостики. Размах крыльев достигал 10-11 см. Некоторые мальчишки имели уже таких бабочек и я уговорила их отдать бабочку в мою коллекцию. К концу сезона у меня были три синих бабочки и две огромные ночные - сатурнии. С дальневосточными сатурниями я скоро познакомилась в лагере. Ночью эти бабочки, до 13 см в размахе крыльев, слетались к нашим домикам и кружились в хороводе вокруг лампочек, горящих на террасах. Мы спали и не видели их, но мне рассказывала Тамара.
     И вот, однажды, по моей просьбе, Тамочка разбудила меня и я увидела чудо: в неярком свете ночных лампочек летали, порхали невиданные создания размером с птичек. С тех пор я загорелась мечтой увидеть этих бабочек ближе, разглядеть. Мечта скоро сбылась и в моей коллекции появилось две крупные бабочки-сатурнии.
     Бабочки имели прямые округленные крылья темно-песочного цвета. На верхних крыльях, в верхнем углу было по одному "слюдяному" кругу, размером в копеечную монету, обрамленному темно-розовой "бархатной" каймой. Такая же кайма обрамляла крылья сверху. Тельце толстое, как у ночных бабочек, было густо покрыто волосами песочного цвета, а усики были сложно устроены и напоминали птичье перо.
     В лагере я собрала много красивых бабочек и жуков и дома сделала большую коллекцию насекомых Приморского края.
     Видела я и других необычных крупных бабочек, немного меньших по размеру, чем синие- черных, с крупными белыми горошинами на крыльях. Эти бабочки жили на верхушках высоких деревьев, мы видели их мелькающие на солнце элегантные крылья. Но вниз они спускались редко и поэтому ни у кого из лагерных коллекционеров не было такой бабочки. Этих черно-белых бабочек я не видела ни в одной книге о насекомых, как и точного портрета синей красавицы, хотя название ее я узнала: "Хвостоносец Маака".

Жизнь в лагере

     Наш лагерь был не совсем обычный. В центре его была огромная клумба-звезда, покрытая ковром портулака. В ее середине находилась высокая мачта для подъема пионерского флага и трибуна. Вокруг клумбы на круговой дорожке каждое утро, по сигналу горна, строились отряды на линейку. Здесь пионеры отчитывались за прошедший день и получали задание на новый.
     Вокруг центральной клумбы находилось десять круглых домиков, по числу отрядов. В каждом домике жили мальчики или девочки из двух отрядов, вместе с вожатым. Вожатой нашего отряда была Тамара.
     Утром по сигналу горна мы бежали на зарядку, она проводилась под баян. Затем умывались и шли на линейку. Даже не шли, а тащились и ждали, пока не соберутся все отряды. Разбить эту тягучку решила Тамара. Она заговорчески пошептала нам, что мы будем приходить на линейку самыми первыми. "Давайте, - говорила она - как только услышим горн, прибегать на линейку самыми первыми!"
     Мы с радостью подхватили эту игру и так старались со всех ног бежать на линейку, что некоторые ребята забывали даже одеться. Скоро нашему примеру последовали другие отряды, так что потом, чтобы опередить их, приходилось немного раньше вставать, чтобы умыться до зарядки и не тратить на это дорогие минуты. Скоро наш отряд стал не только в этом первым.
     Ребята, живущие в 80-х годах, может быть во всех наших делах и играх, о которых мне хочется рассказать, не увидят ничего особенного, даже, может быть, теперь в пионерских лагерях много делается лучше и интереснее. Но тогда, в 30-е годы, когда пионерская жизнь в лагерях только начиналась, не было еще методик, разработок, как все это проводить и организовать, все наши дела и развлечения были новы, необычны и вызывали у ребят, не знавших до этого, что такое жизнь в лагерях, радость коллективной жизни, пионерский задор, желание участвовать во всех играх и делах.
     После завтрака отряды расходились по разным уголкам лагеря, а точнее леса, со своими вожатыми и занимались разучиванием новых песен, танцев, пьесок. Часто мы занимались уборкой территории, учились вышивать, шить, плести из веточек, делать из коры и шишек разные поделки, рисовали, читали книги.
     Любили утренние купания в море. Всем лагерем в походном порядке выходили мы к железнодорожному полотну и, перебежав его, спускались по шуршащему склону к морю. Пахло солеными водорослями, морскими звездами. Солнце уже нагрело песок и, позагорав и повалявшись в нем, мы бежали к морю и окунались в прохладные, прозрачные до самого дна зеленоватые волны, смеясь и обдавая друг друга крепкими солеными брызгами. Возвращались в лагерь усталые, голодные, но довольные.
     Вкусно пообедав шли по своим домикам на послеобеденный сон. А после полдника начиналось любимое наше время. Часто нас собирали в круг звуки баяна. Стоя вокруг музыканта, мы самозабвенно пели наши любимые песни. Это были песни Дунаевского, и других советских композиторов: "Легко на сердце от песни веселой", "Веселый ветер", "Песенка капитана", "Эх, хорошо в стране советской жить". Любили мы песню, в которой были такие слова:

          Много славных девчат в коллективе,
          А ведь можно влюбиться в одну,
          Можно быть комсомольцем ретивым
          И весною вздыхать на луну...

     Также любимыми песнями были "Лейся песня на просторе", "По долинам и по взгорьям" и много других. Пели мы до звезд, пока дежурные на кухне, потеряв терпение, зазывали нас на ужин.
     Время после ужина было тоже всеми любимое. В это время проходили выступления художественной самодеятельности, затейные вечера, интересные сборы отрядов с кострами, выдумками, мечтой.
     Иногда, после полдника, мы, младшие, собирались на спевку, а старшие ребята начинали свою бесконечную игру в "неуловимого", которым был наш молодой и веселый начальник лагеря Александр Иванович Хмельницкий. Эту игру он сам выдумал и продолжалась она весь лагерный сезон. В ней участвовали только старшие мальчишки.
     Начиналась она с того, что вдруг неожиданно перед ребятами появлялся "неуловимый" и все они, бросив свое занятие, начинали погоню. Игра продолжалась до горна, зовущего ребят на ужин. За всю лагерную смену ребята так и не сумели его поймать. Собравшись на ужин, они рассказывали необыкновенные приключения, которые случались с ними во время погони. Думаю, что они немного преувеличивали подвиги "неуловимого", а начальник лагеря в это время появлялся неожиданно в столовой, тихо подходил к рассказчикам уже чистый, аккуратный, успевший переодеться и причесаться.
     Ребята рассказывали, как окружив Александра Ивановича, они чуть не поймали его, но он сумел забежать в один из отрядных домиков. Когда ребята, следом за ним, вбежали в домик, то там никого не было. Только больной пионер лежал в постели, накрытый с головой простыней, а около него на стуле лежала аккуратно сложенная по форме одежда. И лишь открытое окно да смятая занавеска указывала на исчезновение "неуловимого". Однако ребята, выскочившие следом за ним в окно, не нашли его следов и только после ужина узнали от дежурного по палате, что "больным" был сам Александр Иванович, успевший в считанные секунды раздеться, аккуратно сложить вещи и замаскироваться простыней и раскрытым окном.
     В другой раз мальчишки бежали за Александром Ивановичем по шоссе. Они уже догоняли его, но крутой поворот дороги скрыл его, а выбежав из-за поворота увидели впереди бегущего начальника лагеря. Все с новыми силами бросились в вдогонку, на бегу обогнав рыбака в плаще, сапогах и кепке, возвращавшегося с рыбалки. Когда ребята догнали Александра Ивановича и всей гурьбой набросились на него, то оказалось, что это был рыбак, а в его плаще, сапогах и кепке шел им навстречу сам Александр Иванович.
     Отпустив рыбака ребята помчались назад за Хмельницким, но на повороте нашли только плащ, сапоги и удочку, а сам начальник лагеря встретил неудачливых пинкертонов у ворот лагеря, но по правилам игры ловить его было уже нельзя. Много проделок и шуток сыграл с ребятами наш веселый начальник.
     Однажды во время погони он был окружен в лесу и залез на высокое дерево. Радостные ребята полезли за ним. Деревья росли здесь так густо, что кроны их переплетались и скоро он исчез в густых ветвях. Когда же ребята поднялись к кроне, Александра Ивановича там не было. В это время услышали шум. Это он спрыгнул с соседнего дерева и скрылся в сторону лагеря.

Остров Коврижка

     Очень мы любили прогулки на катере к острову Коврижка. Часто в хорошую погоду нас возили туда не катере. Этот островок находился в море, в нескольких километрах от берега и имел форму "коврижки", то есть круглой буханки хлеба. Это был скалистый остров с узкой береговой полосой, покрытый чистым морским песком и обкатанной галькой у самой воды. На скалах не было никакой растительности, они были приютом для птиц. Скалы почти отвесно поднимались вверх, а местами даже нависали над берегом, подточенные мощными ударами штормовых волн и были неприступны.
     Мелководье у скал в изобилии населяли многочисленные животные и растительные организмы, что привлекало сюда не только птиц, но в хорошую погоду и детвору.
     Дождавшись своей очереди, мы садились на катер и уплывали в открытое море. Неизменным нашим спутником была песня. Плывет, разрезая волны, легкий катерок, пенится за кормой зеленая морская волна и несется над водным простором, подхваченная звонкими ребячьими голосами, песня:

          Лейся песня на просторе,
          Не грусти, не плач жена.
          Штурмовать далеко море
          Посылает нас страна.

И еще мы пели:

          Севастополь город южный
          И стоит он в стороне
          Это город водолазов
          Счастье их на дне.

     И казалось нам, что мы смелые моряки, плывем по бурному морю навстречу опасностям и подвигам.
     Но вот все ближе очертания Коврижки, остров встречает нас криками птиц и легким плеском волн, с шуршанием набегающих на берег. Мы высаживаемся на остров.
     Коврижка небольшой остров, но все же и не такой маленький, нам запрещено было заходить за его скалы, чтобы не терять из виду отряд. С нами обычно ездил врач. Смотря по погоде, он разрешал нам купаться или только принимать солнечные ванны.
     Как только мы покидаем катер, сразу же разбредаемся по берегу в поисках ракушек, морских звезд, рачков-отшельников и других чудес моря. Катер уплывает и мы остаемся на необитаемом острове - тридцать смелых моряков и наш капитан - вожатый. В нашем распоряжении целых два часа! Сколько интересных находок, открытий сделаем мы, пока придет за нами катер, чтоб увести нас на большую землю.
     У скал под водой можно было увидеть много интересного: причудливые листья морских водорослей, больших темно-бурых крабов и маленьких рачков-отшельников, спрятавшихся в мелкие витые раковины. Множество морских звезд самых разных размеров было на мелководье -с наперсток величиной и до полуметра в диаметре. Это были обычные морские звезды, каких было много у берегов бухты Золотой Рог, с пятью тонкими лучами, розовато-оранжевого цвета. Поверхность их шероховатая, а с нижней стороны лучи покрыты присосками, с помощью которых они, почти незаметно изгибаясь, ползали по дну, медленно вращая морскую звезду.
     И только здесь, на острове Коврижка, встречались во множестве морские звезды другого вида? По величине они были с ладонь, с лучами короткими и тупыми, Верхняя поверхность тела их была гладкая, матовая, темно-зеленого цвета. В центре звезды, как бы набрызганный кистью, ярко-красный узор. Снизу звезда ярко-оранжевая, напоминала гусиные лапы. Звезд и других животных мы находили в мелководье у острова, а также массу ракушек, среди которых были любимые нами "веера" или "морские гребешки", размером достигающих блюдце, - серых, белых, коричневых и розовых оттенков.
     Однажды, в пасмурную погоду, когда мы бродили по колено в воде, не снимая рубашек, я увидела в колеблющейся воде что-то необычное, ярко-розовое. Нагнувшись, я вся окунулась в воду, за что получила нахлобучку от врача, но зато стала обладательницей невиданной величины раковины, размером с мой кулак. Причудливо изогнутая, розовая внутри и нежно-палевая снаружи, она имела несколько скрученных отростков, отходящих во все стороны от раструба раковины. Ребята обступили меня и наперебой просили дать им подержать морское чудо.
     Но больше всего мне хотелось зайти за запретную черту, обогнуть остров и увидеть его с невидимой нам стороны, а может быть совершить "кругосветное путешествие" вокруг Коврижки. Но нас обычно возили на остров по одному отряду и трудно было скрыться незамеченным за скалу.
     Свою тайну я открыла двум подружкам и мы решили совершить это путешествие втроем. И вот случай настал.
     В тот день на море был штиль, но небо было затянуто белой пеленой и купаться после полдника нам не разрешили. Пообещали младшие отряды отвезти на Коврижку, а старших повести в лес.
     Тамара в этот день с нами не работала, была другая вожатая. Высадились мы как всегда, на стороне острова, обращенной к берегу. Ребята разбрелись и занялись каждый своим делом. Я с подругами Таней и Любой собирала ракушки. Достигнув границы - скалы, выступающей в море в западной части острова, оглянулись, не смотрит ли кто в нашу сторону, и скрылись за скалой.
     Сразу стихли ребячьи голоса и только легкий шум волн нарушал тишину. Птицы, спугнутые криками ребят, улетели в море и остров показался нам еще более пустынным и загадочным. Скалы поднимались почти отвесно в небо, а береговая песочная полоса постепенно сужалась. Мы примолкли и продолжали свой путь на запад, откуда в хорошую погоду светило нам в это время ласковое летнее солнце.
     Первой остановилась Таня. Большие серые глаза ее стали еще больше. Со страхом глядя на меня, она сказала нерешительно: "Я больше не хочу идти". Посовещавшись с Любой, мы решили отпустить Таню с условием, что вернувшись к отряду она никому не скажет о нашей затее.
     Таня быстро кивнула головой и почти побежала назад. А мы, проводив ее взглядом, снова пошли вперед. По пути я говорила Любе, что уже немного осталось и скоро мы обойдем весь остров. Но она не отвечала мне и мы все дальше отделялись от наших товарищей.
     Скоро береговая линия стала такой узкой, что нам приходилось с большой осторожностью идти под самыми скалами, чтобы не наступить на осколок скалы или камни, которые громоздились здесь в беспорядке, покрывая узкую полосу берега и уходя в воду.
     Стало прохладно, сырость проникала, казалось, во все поры тела. Я старалась не останавливаться, не оглядываясь на шедшую по моим следам Любу. Но вдруг она остановила меня. Впереди не было берега. Скалы доходили до самой воды и, ступая в воды прибоя, которые сильнее плескались здесь о скалистый берег, мы должны были держаться за них, чтобы не оступиться и не упасть в море.
     Люба тихо сказала: "давай вернемся!" Но я стала уверять ее, что мы прошли уже большую часть пути и теперь скорее придем к нашему берегу, чем если бы мы повернули назад. Но я видела, что у подруги не было желания продолжать это путешествие, и я отпустила ее, взяв с нее слово, что она никому не скажет обо мне.
     Скоро ее шаги по воде стихли и я, не оглядываясь назад, пошла вперед, хотя щемящее чувство одиночества сразу охватило меня. Идти было все труднее. Волны сильнее били о скалы, а вода достигала колен, а скоро я шла уже по пояс в шевелящейся воде, набегающая волна поднималась почти до груди, с шумом налетала на скалы и волна отходила, а море как бы на миг отпускало меня, чтобы подняться выше, стараясь оторвать меня от скалы.
     Я загадала: если волна достигнет моего подбородка, тогда я сразу поверну назад. Скалы стали скользкими, а с них без конца падали дождем какие-то мелкие серые комочки. Приглядевшись, я увидела, что черные стены покрыты мириадами мокриц. Эти отвратительные существа со множеством мелких ножек шлепались при моем приближении в воду и со всех сторон плыли ко мне, касаясь моих голых ног. Чувство омерзения охватило меня, я закричала не своим голосом, отдернула руку и, потеряв равновесие, упала в воду. Тут только я вспомнила, что не умею плавать.
     Инстинкт самосохранения заставил меня вынырнуть на поверхность, встать на ноги и, поборов чувство брезгливости, вновь уцепиться руками за спасительную скалу. Стараясь не смотреть на шлепающих по воде и плывущих ко мне со всех сторон мокриц, я стала продолжать свое кругосветное путешествие.
     Не знаю, сколько еще времени я шла, держась за скалы, волны уже доставали мне до подбородка, а иногда захлестывали лицо, но вдруг я почувствовала под рукой сухой камень, а под ногами - песок. Еще несколько метров и море стало выпускать меня из своих объятий. Я уже не чувствовала холода от промокшей одежды и скоро под ногами зашуршал песок, а береговая полоса постепенно расширялась, пока не превратилась в огромный пляж.
     Я завернула за выступавшую скалу и вдруг сердце мое, уже испытавшее напряжение, сжалось, я похолодела - берег был пуст. В голове замелькали невеселые картины: катер увез ребят в лагерь, а так как я сказала девочкам не говорить о моем путешествии, то они промолчали и меня не хватятся до утра. Я представила себе ночь на необитаемом острове, вспомнила страшные рассказы об огромных осьминогах, живущих в Японском море, и другие подобные картины лезли мне в голову. Машинально я продолжала идти по берегу, и дойдя до следующей скалы, выступавшей впереди своих собратьев, медленно стала обходить ее, как вдруг до меня долетели сразу множество детских голосов.
     Я бросилась вперед, цепляясь за камни, и увидела берег, усыпанный детьми. Подружки мои первыми увидели меня и с радостью бросились ко мне. Мое более чем часовое отсутствие не было замечено. И только мой вид привел в возмущение нашу вожатую. Но эту бурю я встретила бесстрашно, изобразив на лице удрученно-послушный вид, пошла в сопровождении моих подруг к подошедшему катеру. А в душе я ликовала! - "кругосветное путешествие" состоялось!

Пионерский костер

     Пионерский костер, заканчивающий нашу смену, остался навсегда как самое яркое впечатление детства. К костру мы тщательно готовились. Был подготовлен большой концерт художественной самодеятельности силами всех отрядов.
     В лесу, на самом краю обрыва к железной дороге, на фоне моря стояла летняя эстрада. С моря она была окружена полукольцом колонн, соединенных в своей верхней части. У эстрады на скамейках и прямо на траве расселись ребята. Сквозь листву высоких деревьев кое-где сверкали, особенно крупные летней ночью, звезды. Огромная луна освещала эту картину, ее свет почти не затмевали легкие фонари эстрады. Рядом сверкало под луной море. В стороне от эстрады, посреди большой поляны был приготовлен костер, сложенный из бревен, покрытых дровами и хворостом.
     После ужина сюда собрался весь лагерь. Тепло южной ночи сливалось с морской прохладой. Празднично одетые в белые костюмы сидели притихшие ребята.
     Концерт открывал конферанс - Почтальон. Он читал смешные письма, в которых с юмором рассказывалось о трудностях работы почтальона. Этими стихами я начала свое выступление в художественной самодеятельности, в роли чтеца и продолжала его в течение всей жизни.
     Пока шел концерт, ребята то притихшие слушали чтецов и певцов, то весело аплодировали танцорам, то дружно смеялись веселым сценкам и шуткам своих товарищей.
     Но вот концерт окончен и все разместились на поляне вокруг костра. Теплые слова приветствия начальника лагеря, песня "Взвейтесь кострами" и фейерверком вспыхивает костер! Музыка, смех, крики сливаются в радостный счастливый гул ребячьих голосов. "Костер" объявлен до утра!
     И вот все танцуют вокруг костра "бешенную польку". Так весело, что мы с Тамочкой скачем в смешном веселом танце, хохоча и подпрыгивая, чуть не залезаем в костер. Чьи-то руки оттаскивают нас от груды углей, а мы, смеясь, мчимся дальше по кругу и радостно кружится голова и захватывает дух!
     И вот, уже собравшись у догорающего костра, все вместе дружно поем:

          Эх, хорошо в стране советской жить!
          Эх, хорошо страной любимым быть!
          Эх, хорошо стране полезным быть!
          Красный галстук с радостью носить!

     Уже светлеет небо, а нас никто не гонит спать. И, побродив еще немного, мы медленно идем в спальни - досыпать счастливую ночь, чтобы не проспать новый счастливый день.

Зима в Никольск-Уссурийске

     1-го сентября я пошла в новую школу. Городская школа была большой и уютной. В первый день учебы ученики пришли в школу с букетами огромных георгинов и школа была буквально засыпана цветами. Уроки в школе мне нравились, ребята были хорошие и я быстро вошла в новый коллектив. На переменах, также как и в липецкой школе, ребята водили хороводы, пели песни и играли в игры. Многие песни и игры были одинаковыми. В теплое время играли на улице, а с наступлением холодов перешли играть в просторные школьные коридоры.
     Во дворе школы жил ручной медвежонок. Это был гималайский медведь или "белогрудка", черного цвета с белым, похожим на летящую птицу, треугольником на груди. На перемене мы обступали его и он охотно играл с мальчишками. Дальнейшая судьба его мне неизвестна, но, очевидно, такая же, как у всех диких зверей, попавших к людям: клетка зверинца или, в лучшем случае, цирк.
     Однажды к нам в школу под вечер пригласили старейшего жителя города, который рассказал нам об истории Никольск-Уссурийска. Это был седой худощавый старик, возрастом 104 года. Он сидел на сцене и тихим голосом рассказывал нам историю своей жизни и нашего города. Притихший зал ловил каждое слово старика. К сожалению, я не могу повторить рассказ старожила, но кое-что запечатлелось в моей памяти.
     Около ста лет назад по царской воле и указу Столыпина многих малоземельных крестьян-украинцев сгоняли со своих земель, пообещав им вольные плодородные и богатые земли Сибири и Дальнего Востока. Поселяне одной из областей Украины, собравшись несколькими семьями, на подводах, со своим скарбом, с детьми и скотом выехали с родины и поехали на восток, в неизвестные края. Ехали они на быках в сколоченных кибитках и добирались до места четыре года. Некоторые старики не выдержали тяжелой дороги и умерли в пути. Наконец местные власти разрешили им остановиться в округе и переселенцы выбрали удобную долину у реки Уссури, окруженную со всех сторон невысокими сопками. Ночевали прямо в поле, сдвинув в круг телеги и согнав в середину скот. Ночью пришел из тайги тигр и задрал корову. Утром мужчины спилили и привезли из тайги деревья и огородили лагерь частоколом Ночью снова приходили тигры - утром на частоколе увидели клочья рыжей шерсти. Стали спать с кострами и выставлять сторожей с ружьями. Быстро срубили несколько изб, в которых все разместились, стали сеять рожь, растить скот. Через несколько лет здесь выросло село. Стали придумывать ему название, и старики, по обычаю, решили, что надо обратиться к царю с просьбой назвать село. Поехали в город к начальству и оно послало их в Петербург к царю Николаю. Царь велел назвать село Никольск-Уссурийск.
     Но недолго я училась в новой школе. Зимой я опять заболела, много пропустила. С мамой мы ежедневно ходили за город в физиокабинет госпиталя, где я принимала ультрафиолетовое облучение. А в феврале врачи, написав очень длинный и непонятный диагноз, дали мне путевку в детский санаторий РККА, в город Евпаторию, где я пробыла до мая. Об этой поездке в санаторий и о втором моем посещении Евпатории мне хочется сказать особо.
     Папа провожал нас с мамой во Владивосток, где посадил на поезд "Владивосток-Москва", с массой наказов. Ехали мы в поезде 10 дней. Я опять не отходила от окна. Но на этот раз за окном была зима, все одето белой пеленой. Угрюмые, засыпанные снегом леса, бескрайние белые равнины, горы. Особенно красивым зимой мне показался Урал, его остроконечные елочки были очень нарядны и я без конца выбирала из них самую красивую.
     Но вот пересадка в Москве, шумная сутолока на вокзале и мы снова в поезде, который везет нас на юг в милую Евпаторию.

Санаторий РККА

     В санатории РККА я находилась с февраля по май 1936 года. Приехала я с Дальнего Востока, где была суровая зима, а Симферополь встретил нас сухим перроном и по-весеннему ярким солнцем. На мою черно-белую шубу прохожие смотрели с улыбкой.
     В санаторий мы приехали утром. Сдав меня сотрудникам в белых халатах, мама, попрощавшись со мной, ушла. Вместе с другими девочками, приехавшими со мной одновременно, я прошла в небольшой одноэтажный павильон, где нас остригли под машинку, вымыли в душе и одели на нас одинаковые синие байковые комбинезончики с короткими штанишками. Затем нас привели на веранду, где стояло несколько кроватей, застеленных светлым бельем с красивыми одеялами.
     Что удивило меня - много света и воздуха. Казалось, что при таком их изобилии нельзя уснуть. Но едва мы успели пообедать (запомнился мне тоже необычный суп гороховый с белыми сухариками и вкусный компот), как сейчас же заснули и спали, пока нас не разбудили мерить температуру.
     В этом павильоне мы находились в карантине несколько дней. Скоро нас перевели в наши постоянные корпуса (которые тоже назывались павильонами) и я попала вместе со старшей девочкой Анфисой в один павильон, который сотрудники называли Вавилонской башней. Это было единственное в то время в санатории двухэтажное здание с башней, которая поднималась над крышей корпуса еще на один этаж. В этой башне было 3 комнаты, по одной на этаже. В них мы занимались в разных кружках. Причем можно было не записываться и постоянно ходить в один кружок, а посещать любой из них ежедневно по желанию. Внизу, на первом этаже башни, находился живой уголок, в котором кроме аквариумов с золотыми рыбками, были черепахи, живущие в террариуме. Я очень любила этот уголок и часто приходила сюда покормить животных и полюбоваться на них.
     В комнате второго этажа занимались разными поделками из ракушек, которые во множестве находили мы на нашем пляже. Здесь же ребята занимались раскрашиванием большого панно на тему сказки о Золотой рыбки.
     На третьем этаже башни была фотолаборатория, где учили фотографировать, проявлять и печатать фотографии. Я позанималась немного и здесь, научилась быстро, но большого интереса этот процесс у меня не вызвал, и я бросила ходить в фотокружок.
     На втором этаже меня заинтересовала работа с поделками из ракушек и я научилась делать красивые коробочки, обклеенные ракушками с красивыми цветами из раковин, не раскрашенных в аляповатые цвета, часто продававшихся на базаре, а украшенные естественными цветами морских обитателей. Нравилась мне и работать над панно, но на роль художника у меня не дошла очередь.
     Нас с Анфисой поместили на второй этаж, в младший отряд. В палатах было по 6-8 человек. На первом этаже у нас бала столовая и спортивный зал, где мы занимались утренней зарядкой и собирались на утреннюю и вечернюю линейки. В начале эти линейки проходили долго, прослушивалось много отчетов и наставлений, но после того, как во время этого ритуала потеряла сознание девочка, линейки стали короткими и большую часть необходимой работы воспитатели проводили с нами в середине дня и сидя.
     Никогда мне не забыть моих двух воспитательниц. Это были прекрасные педагоги и замечательные люди. Очень много из того, что они успели мне дать за три месяца моего пребывания в санатории, пригодилось мне в моей будущей воспитательной работе.
     К сожалению, фамилий их я не знала. Одну из них звали Елизавета Викторовна. По внешности она была похожа на гречанку, смуглая, с густыми черными волосами и длинным, чуть с горбинкой, носом. Она была немолода, лет за сорок.
     В столовой, где обедали сразу две группы, наши воспитательницы завели порядок: мы не должны были разговаривать. А чтобы была идеальная тишина, они рассказывали нам интересные рассказы. Было еще одно условие: чистые тарелки. Зачарованные этими рассказами, мы не замечали, как съедали все содержимое наших тарелок, а так как во время раздачи добавки рассказ прерывался, мы спешили взять и добавку, лишь бы услышать продолжение рассказа.
     Елизавета Викторовна рассказывала нам исторические книги и приключения, связанные с древними племенами, суевериями. Я очень долго помнила во всех подробностях и не раз пересказывала своим друзьям ее рассказ "Сулеймановы горы". Елизавета Викторовна была строгая и, вместе с тем, очень добрая ко всем детям и мы платили ей за это любовью и послушанием.
     Вторую воспитательницу звали Елена Николаевна. Она была моложе, со светлыми чуть вьющимися, коротко стрижеными волосами. Она была веселая и тоже рассказывала нам интересные книги, но иного содержания. Помню, много дней рассказывала историю беспризорника Марка, его встречу с добрым воспитателем детского дома. От нее мы слышали рассказы Конан-Дойла и другие.
     С нами она разучила и поставила пьесу-сказку "Маленький Мук". Все костюмы воспитательницы шили сами из марли и раскрашивали причудливыми узорами. На спектакль они принесли свои украшения, чтобы костюмы были более красочными. Сами же делали декорацию и занавес для "сцены", расположенной в физкультурном зале. Помню этот спектакль. Все его роли я знала наизусть и дома рассказывала весь спектакль в лицах своим подругам. Мне дали роль Сказочника, одета я была в яркий "восточный" халат Елизаветы Викторовны, с огромной брошью, с белой бородой, в колпаке со звездами и с совой на плече. Перед каждым действием сказочник говорил свой монолог, предваряя действие.
     Перед началом спектакля слегка раздвинулся занавес, показался тонкий серп месяца и его отсвет на воде. Сказочник таинственным голосом начал сказку:

          Вышел месяц молодой,
          Наклонился над водой
          И в прохладные струи
          Опустил рога свои.
          И поплыли вдоль реки (послышалась музыка)
          Золотые огоньки.
          Плыли, плыли, вниз и вниз
          И до сказки добрались...

Открылся занавес, виден замок.

          Видишь замок над рекой?
          В замке, думаешь, покой?
          Нет! И вечером, и днем,
          Даже ночью ссоры в нем.
          Королева и король
          До того кричат порой,
          Что у них на три часа
          Пропадают голоса!
          Тс-с, вы слышите? - кричат!
          Тс-с, вы слышите? - стучат!
          Флейта громче залилась...
          Это сказка началась!

     А какая радость была у нас - артистов спектакля, наверное, больше чем у зрителей. И в своей будущей работе с детьми (и в школе и в санатории) я много раз разучивала с ребятами и ставила отрывки из сказок, а чаще сами пьесы-сказки (сказки и отрывки из сказок Пушкина, сказки Маршака "Кошкин дом", "12 месяцев", отрывки из пьес Носова, Михалкова "Сомбреро" и др.).
     Из окон второго этажа нашего павильона было видно море. Особенно хорошо его было видно с третьего этажа "Вавилонской башни". Я очень любила море и любовалась им в тихую и солнечную погоду. Но когда на море начиналась буря, когда серые огромные волны с белой пеной рядами или одна за другой с яростью выбрасывались на берег, меня охватывало беспокойство, как во время грозы в саду. Тяжелой волной накатывалась на сердце тоска и я скорее уходила от окна, стараясь не видеть разыгравшейся стихии.
     Но вот шторм прекращался, волнение утихало и море успокаивалось. Светило яркое, не по-зимнему, солнце, мы высыпали в парк побегать среди вечнозеленых кустов туи, подышать свежим морским воздухом.
     Парк санатория тогда был очень молод. Я не помню деревьев на его территории, но между разбросанными по парку павильонами рядами тянулись кусты молодой туи, не выше нас ростом. Несмотря на то, что был еще февраль, снега не было, и мы, одетые в маленькие аккуратные курточки, в разноцветные шерстяные шапочки, бегали по аллеям, играли в разные игры.
     После сна, пока еще не пришли воспитатели, нас на прогулку выводила медсестра. Она не позволяла нам бегать и, сидя на скамейке, зорко следила за нами. Чтобы не скучать, мы начинали игру в "комара". Главным действующим лицом этой игры был огромный комар, пойманный в зелени куста. Водящий, с комаром в руке, старался дотронуться до кого-нибудь комаром, и тогда бедный пленник переходил из рук в руки и игра продолжалась. Но очень скоро комар переставал нас забавлять, так как на аллее появлялась любимая воспитательница и мы, не обращая больше внимания на запрет сестры, мчались ей навстречу, чтобы узнать, чем займемся сегодня и что интересного она нам расскажет.
     Недалеко от нашего павильона стоял настоящий самолет У-2. Когда нам разрешали, мы играли около него и по очереди залезали в кабину летчика.
     В санатории был свой маленький живой уголок, но в нем находились его большие обитатели. Это был двугорбый верблюд, по прозвищу Зинка, и два ослика. У Зинки была длинная нежная белая шерсть. Когда ее выводили гулять, то иногда ребятам разрешали посидеть у нее на спине между выпуклых горбов. При этом она так гордо поднимала голову, поворачивала шею и прикрывала глаза, как будто не хотела ни с кем разговаривать. Но мы-то знали, что Зинка добрая и любили ее.
     Приближалась весна. Уже в марте часто были теплые солнечные дни, а в апреле стало совсем тепло и мы гуляли уже раздетые.
     На праздник 1-го Мая мы готовили большой утренник, а вскоре нас обрадовали известием, что старшие отряды (наш павильон) будут участвовать в Первомайском параде.
     Первого мая день выдался теплый, солнечный. Нам выдали праздничную форму: маркизетовые костюмчики. Но оказалось, что старшие отряды будут одеты в костюмы моряков (наш отряд) и в костюмы народов СССР (старший отряд).
     После завтрака мы одели морские костюмы - белые рубашки с гюйсами, брюки и бескозырки, стали строиться в колонну. Впереди колонны шла Зинка, за ней, в шелковом халате и тюбетейке ехал на ослике Эдик - сын нашего летчика из Никольск-Уссурийска, по бокам него, на двух осликах, в таких же ярких костюмах, ехали еще два мальчик. За ними шли несколько рядов ребят в костюмах народов нашей страны, а за ними шла колонна моряков.
     Во время остановки нас сфотографировали и я, стоящая в середине колонны, подпрыгнула, так как была меньше других ростом и была не видна, и на фотографии так и вышла одна моя круглая рожица в бескозырке над головами других ребят.
     Привезла я из санатория и другие фотографии: в костюме сказочника, с совой на плече и с подругами под туей, и у самолета. Но все они не сохранились - сгорели во время войны в нашем доме в Воронеже.
     Через много лет судьба привела меня в санаторий РККА, который стал называться санаторием Министерства обороны, в качестве воспитателя. Войдя впервые на его территорию через аллею огромных пирамидальных тополей, ведущую к воротам, я вдруг остановилась, и в памяти всплыла эта самая аллея, по которой мы с мамой шли в 1936 году в санаторий. Тогда эти тополя были гораздо меньше ростом и тоньше в объеме. Но я через много лет узнала их. А на территории шумел огромный парк, туи превратились в громадные пышные пирамиды, много красивых деревьев и кустарников заполнили его. Вместо одноэтажных павильонов стоят громадные красавцы-корпуса и только не видно среди них "Вавилонской башни", что возвышалась тогда среди своих скромных собратьев.
     Никто из сотрудников не знал Елены Николаевны. Но Елизавету Викторовну вспомнили. Да, она много лет работала воспитателем, ушла на пенсию и умерла совсем недавно, когда я уже жила в Евпатории.
     Три месяца в 1936 году пробыла я в чудном санатории. Надо сказать, что моей болезнью заинтересовались врачи и часто вызывали меня, слушали, выстукивали, спорили о чем-то, потом отпускали отдохнуть и снова вызывали. О чем были споры, мне осталось неизвестным. Помню только, что как ни интересовались врачи моей болезнью с чудным диагнозом "бронхоаденит, лимфоденит, перебронхит" - меня ничем не лечили, то есть не давали никаких лекарств, не делали процедур (кроме ЛФК), и только свежий морской воздух, строгий режим и правильное питание были моими добрыми лекарями.
     Через три месяца, когда папа приехал за нами, он не узнал меня. На него с разбега прыгнул стриженый, с короткими вьющимися волосами полный мальчик, и папа в недоумении стал искать у мамы защиту: "Сима, что это за мальчик?"
     И действительно, узнать меня было трудно. За три месяца я поправилась на 5 килограмм, волосы мои, трижды остриженные под машинку, из прямых "под солому" вдруг полезли крутыми кудряшками, а костюм добавил сходство с мальчиком.
     Санаторий сильно укрепил меня, закалил. Но окончательно болезнь еще не была сломлена и повторный рецидив был через год.
     Мама работала все три месяца в санатории "Красный партизан", в районе курзала и раз в десять дней ей разрешалось навещать меня. И это было хорошо. Десять дней я с интересом занималась общими делами с отрядом, не скучала и только перед приходом мамы начинала ее ждать, скучать. А когда приходила мама, плакала, вспоминая обиды и щелчки, нанесенные мне в ее отсутствие и ранее не замеченные. Мама уходила расстроенная, а я опять играла, занималась всякими делами. Теперь в санатории не так. Хотя и пишется, что посещение родителей в определенные дни, не чаще, чем раз в неделю, многие мамы приходят гораздо чаще, а некоторые большую часть времени проводят в санатории, постоянно находясь на глазах у своего дитяти и всего отряда, отвлекают детей, перекармливают ребенка, а главное, этот "маменькин сынок" или дочка уже не хотят принимать ни в чем участия, избегают общих игр, не посещают интересные мероприятия и вообще становятся пассивным балластом отряда.
     В первых числах мая я распрощалась с дорогим мне санаторием, с любимыми воспитателями, с врачами, сестрами, добрыми нянями, подружками, с которыми обещали мы писать друг другу. Мы уехали вместе с папой, взяв с собой Эдика, в Воронеж, проведать родных, а оттуда - в Москву и далее - десятидневным путем - во Владивосток.

Снова в Никольск-Уссурийске

     Летом 1936 года я снова поехала в лагерь на 19-й километр, где также очень хорошо провела время. Огорчило меня лишь одно: врачи не разрешили мне купаться в море. Лето стояло жаркое, вода в море очень теплая и мне очень хотелось вместе с ребятами барахтаться в воде. Но скоро мне разрешили купание очень короткое - одну минуту, но и этому я была очень рада. Искупавшись и выйдя из воды я бродила по берегу, наблюдая за ребятами, резвящимися в море.
     Прошло веселое лето. Мы снова в городе. Приближалось время учебы. Прошлый учебный год я из-за болезни мне почти не пришлось учиться и родители решили, что мне лучше будет повторить занятия в четвертом классе.
     К началу учебного года нам дали квартиру в новом четырехэтажном доме и я перешла в новую школу.
     Ростом я не выделялась от своих одноклассников и ребята приняли меня как свою одногодку. Однако новый класс не был таким дисциплинированным и спаянным, как в школе на ленинской. Но и тут у меня скоро появились друзья.
     Здесь было несколько знакомых ребят из лагеря на 19-м километре. Это была Клара Лаздынь и ее брат Карл, который учился в 6-м классе. Скоро я подружилась еще с девочкой Олей Архангельской, ее папа служил вместе с моим в штабе Примгруппы, и с Наташей, жившей в соседнем подъезде нашего дома.
     Был в этой школе у меня знакомый мальчик - Илюша Фридман, приемный сын дяди Вини. У дяди Вини с тетей Полиной своих детей не было, и они решили усыновить ребенка сестры Полины, семья которой жила в Одессе. Это была многодетная еврейская семья, средства были небольшие и родители Илюши, зная добрый характер Вениамина Павловича, решили отдать им на воспитание своего Илюшу, которому в то время было лет десять.
     Приемный сын приехал к названным родителям один, к тому времени он был довольно самостоятельный. Илюша хорошо относился к дяде Вине и тете Полине, как он их называл, не возражал против усыновления. Но начав учиться в школе, показал себя неусердным к занятиям, и, мягко выражаясь, шаловливым. После того, как во время перемены, бегая с товарищами по школе, он разбил окно и были вызваны родители, я, придя к дяде Вине застала Илюшу, сидящему за письмом домой. Закончив письмо, он дал мне его проверить ошибки. Письмо было следующего содержания: после описания хорошей жизни в семье у тети Полин, добрых отзывов об Вениамине Павловиче, Илюша сообщал о своих успехах в школе: "В школе меня все уважают. Я учусь очень хорошо, все учителя хвалят и повесили мой портрет на доске почета. Учителей я слушаюсь и мне они не делают замечаний. Остаюсь ваш любящий сын Илья".
     Когда я с удивлением спросила у Илюши, зачем он так написал, ведь это неправда, - он философски заметил: "Мне ничего не стоит, а им в радость".
     Прожил Илюша у своих новых родителей, кажется, три года. И все же его одесская душа не вынесла благовоспитанного плена и он сбежал от добрых приемных родителей к своей бедной маме в Одессу.

У шефов в гостях

     Я уже говорила, что Красная Армия была в большом почете у всего населения и, тем более, у школьников. С ней нас связывали дружеские узы. Обычно над школами шефствовали различные воинские части. Шефами нашей школы были кавалеристы. Однажды на праздник шефы пригласили нас в гости. К этому дню мы старательно готовились. Подготовили самодеятельность, делали красноармейцам подарки.. Я тоже шила, вышивала, готовила веселые сюрпризы и необходимые для красноармейца вещи. Все это сложила в красиво вышитую сумочку и пришла в назначенный день в школу с подарком. Учительница сказала нам, что все подарки мы должны отнести в кабинет директора. Мне очень хотелось самой отдать в руки красноармейца свой подарок, но я сделала как велели. И вот утром к школе подъехала машина - оборудованный для людей грузовик, и нас повезли за город в воинскую часть. Красноармейцы и командиры тепло встретили своих подшефных. Нас водили по расположению части, показывали нам казарму, где спали красноармейцы и мы были удивлены порядку в ней. Вся территория части была аккуратно подметена и посыпана песком, бордюры дорожек и плаца - побелены, все блестело и сверкало на солнце.
     Нам показали кавалерийских коней, ухоженных и лоснящихся, красивых. Мы присутствовали на конных занятиях. После знакомства с территорией и хозяйством части, нас повели в столовую и мы сели за длинные столы, чередуясь - школьник и кавалерист. Наступил торжественный момент. Перед входом в столовую меня отозвала вожатая и дала мне записку с приветствием, которое я должна была сказать своим шефам. Все ребята в это время, пока я заучивала слова, побежали в машину за подарками и стали заходить в столовую со свертками в руках. Я сказала своей вожатой, что еще не взяла свой подарок, но она ответила, что сама мне его принесет. Все шумно расселись за столами. К нам обратился командир части, потом выступала наша директриса и затем дали слово мне. В это время пионервожатая сунула мне незаметно тоненький сверток в газете.
     Я сказала свои слова на память, все заулыбались и захлопали. После этого школьникам разрешили вручить кавалеристам свои подарки, которые, по словам директрисы, мы с любовью приготовили своим шефам. Красноармеец справа повернулся ко мне, я увидела его улыбающееся лицо и вся помертвев от неизвестности, протянула ему "свой подарок". Что-то говоря мне он развернул бумагу и ... краска стыда залила мое лицо: в руках красноармейца была старая потрепанная тонкая книжка, на ее темной обложке приклеился кусок газеты, который он не смог оторвать. Увидев мое смущение, кавалерист стал хвалить книгу, сказав, что он очень любит читать и рад подарку. А я еле досидела до конца обеда и, едва начали выходить из-за столов, убежала подальше от всех, чтоб никто не видел моих слез. Не помню, была ли самодеятельность. Домой я пришла очень расстроенная и только маме рассказала о случившемся.
     Так, неумелой организацией хорошего дела, был для меня омрачен праздник. Шефы наши не раз приходили к нам в школу, наша дружба продолжалась.

Новая квартира

     В новой квартире у нас было очень уютно. В те годы все жили гораздо скромней, чем сейчас. Не было роскошной мебели и дорогих "стенок", не было богатых ковров, тем более не украшал квартиру хрусталь. Но зато в разных квартирах было по-разному, квартиры, как и дома, имели свое лицо. А хозяева много души вкладывали, чтобы создать домашний уют.
     Наша квартира была из двух комнат. Была еще и третья, она долга пустовала, а потом в нее вселили женщину, военную, которая редко бывала дома, питалась в столовой, так что мы были почти полными хозяевами квартиры. В квартире были большие коридоры, кухня, впервые у нас была ванная и горячая вода. Но в кухне стояла обычная дровяная плита, а еще мы пользовались примусом. Так как свою мебель мы оставили в еще Липецке, то здесь нам пришлось покупать почти все и даже тумбочки под цветы. Папа с мамой купили в магазине много красивых цветов в плошках, среди которых были вьющиеся лианы и розовая гортензия. Мама развесила красивые занавески на окна и двери. Была куплена кушетка, на нее мама сшила парусиновый цветной чехол и вышила подушечки. Особенно любила я две: на одной, одетой в парусиновую наволочку, была вышита изящная плетеная корзиночка с сиренью. Многочисленные цветы сирени были искусно вышиты петельным швом, а листья - гладью. На второй был смешной рисунок: три кота во фраках поют по нотам, а перед ними стоят их цилиндры. Мамиными вышивками любовались все, кто к нам приходил.
     В первой комнате, где стояла моя кровать (Тамочка, приезжая из Владивостока, спала на кушетке), были стол, покрытый белой скатертью, на котором я делала уроки, этажерка с книгами. В спальне стояли две кровати, гардероб, шкаф с книгами, столик с маминой швейной машиной, наш неизменный сундук. У стены над кроватью - вышитый по сукну мамин ковер. У меня над кроватью вместо ковра висела плюшевая скатерть, которая когда-то покрывала круглый, красного дерева стол, над кушеткой висел большой цыганский платок. Дополняли обстановку две тумбочки для цветов и стулья. Вот и все наше имущество.
     Особенно хочется рассказать о папином письменном столе. Папа был очень аккуратным человеком. Все его вещи, которыми он лично пользовался, служили ему очень долго. Особо любимым был его письменный стол. Сколько помню я себя, на столе стояли на одних и тех же местах одни и те же вещи. Мы без нужды никогда не трогали их, а если брали с разрешения, то после игры ставили на место.
     По бокам письменного стола стояли два артиллерийских снаряда, вернее пустые гильзы от них, времен Гражданской войны. Эти гильзы, очень тяжелые, гладкие и блестящие стального цвета, имели вверху медную окантовку. Вверху в гильзы вмонтированы электрические лампочки, которые зажигались, когда папа работал за столом, или мы вечером делали уроки. Справа на столе стоял стакан с ручками и остро отточенными карандашами, сделанный из нижней половины такой же гильзы. Посередине - чернильный прибор с массивными чернильницами, закрытыми никелированными крышками, большая металлическая линейка, которая могла развинчиваться, тяжелая пепельница и пресс-папье. В центре стоял бюст Ленина. В ящиках стола очень аккуратно лежали папины бумаги. В Воронеже и Липецке это был большой письменный стол, покрытый зеленым сукном. В Никольск-Уссурийске его заменил небольшой светлый стол, но порядок оставался всегда тот же.
     У нас всегда было чисто и уютно. Папа сам натирал паркетные полы, а я щеткой поддерживала их блеск. Двери и окна строителями не были покрашены, но сияли первобытной своей белизной. Эти некрашеные двери сыграли большую роль в моей жизни, почему мне и запомнилась эта деталь.
     В этой квартире мы прожили с конца лета 1936 года по апрель 1938 года. С ней связано много теплых и дорогих мне воспоминаний. Здесь случилось и самое страшное и непонятное - мы остались без папы.
     Но мои воспоминания возвращаются к тому времени, когда у нас было все благополучно, мы по-прежнему жили дружно и весело.

Новые увлечения, болезнь, кризис, прилет папы

     Если раньше у нас был небольшой круг друзей и игры ограничивались домом, садом и двориком, то на новой квартире у меня появилось много друзей - из школы и со двора - нас объединяли два больших четырехэтажных дома. Дома стояли под углом друг к другу, находясь на разных улицах, вернее это был один дом, занимающий два квартала. Огромный общий двор еще не был приведен в порядок, на нем оставались вырытые котлованы и огромные горы земли и строительного материала. Детвора собиралась здесь и играла в разные новые игры: строителей, геологов, полярников. Особенно много ребят собирала игра в казаки-разбойники. Не вижу в ней особого смысла, помню только, что мы разбивались на две партии. Одна - разбойники - уходила и пряталась во дворе, по подъездам, а вторая - казаки - искала их. Ватага разбойников носилась как угорелая по всему кварталу, забиралась на чердаки и в подвалы, бегала по улице вокруг всего дома до тех пор, пока, умаявшись, соглашались на "ничью", долго потом обсуждая похождения.
     Ребята среди нас были в большинстве хорошие, дружные, но попадались и такие, которые хотели быть лидерами, но не отличались порядочностью. Помню рослую девочку, приехавшую в наш город из Одессы. Собрав нас в кучу, она рассказывала о своих друзьях и играх, бравировала ухарством, некрасивыми выходками. Она быстро завоевала авторитет среди дворовых ребят и стала командовать ими, увлекая в массовые игры, не имеющие ни спортивного, ни эстетического смысла. Нам эти игры перестали нравиться и скоро я со своими подругами отошла от них, мы стали играть в свою любимую игру в геологов, лазая по горам и оставленными строителями лестницам и вышкам. Я в ту пору, да и позже, мечтала стать геологом, увлекала своей мечтой подруг. В свои игры мы брали Циклона, он с удовольствием носился с нами, изображая то собаку геологов, то пограничную собаку.
     Наступила зима, дни стали короче. Больше времени надо было уделять урокам, а в оставшееся свободное время мы ходили на лыжах, катались с гор на окраине города.
     Поздней осенью я простудилась и сильно заболела. Врачи признали крупозное воспаление легких. Папы дома не было, он вылетел в командировку в Хабаровск. Мама принимала все меры по лечению, но мое состояние с каждым днем резко ухудшалось, поднялась высокая температура, начался бред.
     На другое утро мама, чуждая всяких суеверий и предрассудков, доведенная до отчаяния моей болезнью, вдруг вспомнила, как бабушка рассказывала о том, что в трудную минуту надо позвать близкого родного, находящегося далеко, от тебя, в трубу. Мама встала на стул около печки, открыла вьюшку и стала звать папу. Я слышала, как она, нагнувшись к отверстию в стене, несколько раз позвала: "Гриша! Гриша!" Вечером мне стало совсем плохо, а ночью прилетел папа.
     Он рассказал, что ему оставалось еще два дня до конца командировки, но вдруг он сильно заволновался по дому, даже разболелось сердце. Он поручил закончить дело своему товарищу, а сам отправился на аэродром и через несколько часов был дома. Вызванный врач сказал, что моя болезнь достигла высшей стадии и ночью должен быть кризис, решающий судьбу больного.
     Я помню эту страшную ночь. У меня был сильный жар, время от времени я забывалась, вздрагивала от страшных видений, открывала глаза и видела перед собой всякие ужасы. Папа и мама были все время со мной, старались облегчить мое состояние. Мама то и дело прикладывала к голове холодный компресс, но мокрая ткань быстро высыхала. Хотелось пить, было холодно и страшно. Потом я, наверное, уснула.
     Когда я проснулась, в комнате никого не было. Мне вдруг стало так жутко, что холодный пот выступил. Стало ясно, что сейчас я умру. Надо было обязательно узнать - умру я, или нет, надо было у кого-то спросить, но рядом никого не было. Было очень тяжело, а от одного слова "умру" или "не умру", "да" или "нет", - сразу стало бы легче, можно было бы или жить, или перестать бороться и отдохнуть. Я привстала на постели и стала спрашивать у вещей - умру я или нет?
     Наши большие круглые стенные часы очень громко и весело что-то тараторили. Я спросила у них: "Да или нет?". И они, кривляясь и смеясь, звонко выговаривали: "Да - нет! Да - нет!" Тогда я решила прочесть на корешках книг в шкафу: "Да" или "Нет". Но книги были далеко и буквы на корешках сливались. Я уже кричала, обращаясь ко всем: "Да?!", "Нет?!" Хохлушечка на коврике вертела в разные стороны головой и нельзя было понять, что она кивает - да или нет.
     Тут мой взгляд упал на белую неокрашенную дверь, я стала у нее спрашивать. И вдруг увидала крупные буквы, написанные небрежно на двери простым карандашом: "НЕТ".
     Я приподнялась на постели - буквы не пропадали. И я изо всех сил, которые еще были во мне, закричала: "Папа, мама, я не умру!" Они вбежали в комнату и бросились ко мне. Я плакала и повторяла: "Мамочка, папочка, я не умру". - "Конечно, не умрешь!" - ласково говорили мне они. Под их тихие голоса я уснула и проспала почти сутки. Приходивший днем врач не велел меня будить, сказав, что кризис прошел, я буду поправляться.
     Когда я совсем выздоровела, я осмотрела все двери. На них, очевидно, плотницкой рукой, размашистом почерком было написано "нет". Позже, когда я однажды зашла к своей подруге Наташе, я увидела, что у них на всех дверях было написано "да". Что означали эти слова - мне не известно. Но я уверена, что мне это слово спасло жизнь.

Дом культуры. Встреча нового 1937 года

     В Никольск-Уссурийске был детский клуб нашей части. В нем было много различных кружков. Из-за частых болезней я не могла заниматься в кружках, но часто ходила туда с подругами на художественные фильмы и вечера. Самым интересным занятием в клубе был детский джаз. В нем участвовали школьники с 4-го по 10-й класс.
     Джазы в то время входили в моду, уже гремел джаз Леонида Утесова, и это увлечение ребят тепло встречали зрители. В джазе у большинства ребят музыкальными инструментами были "трубы", напоминающие пионерские горны и фанфары, на которых не было клапанов, и ребята голосом воспроизводили мелодию (звук, похожий на игру на гребешках). У некоторых "музыкантов" были ударные инструменты и другие, несложные, наподобие ксилофонов. Помню я и солистов, двух девочек-сестер. Одна высокая, красивая, с копной каштановых волос, другая - тоненькая брюнетка, с вьющимися волосами. Они красиво пели вдвоем, запевали песни, а весь джаз сопровождал их аккомпанементом или подпевал им.
     Тогда на экранах наших кинотеатров шла немецкая картина "Петер". Очень модной была песенка Петера. На одном из концертов джаза ребята исполняли эту песню. Слова были переделаны на наш лад. Запевала песню четвероклассница, хорошенькая толстушка Рина. Она выходила с огромным букетом цветов и пела только одно слово: "Ха-рашо". Пела с придыханием, произнося букву "Ха" как немецкое "аш", - "Ха-ра-шо!" - джаз отвечал ей: "Жить нам весело и легко!" и т.д.
     Мы все были очарованы джазом, нам очень нравились его солисты - девочки и мальчики. Джаз выступал зимой в клубе, а летом 1937 года в полном составе выезжал в пионерский лагерь на 19-м километре, где ребята отдыхали и выступали в своем лагере и для гостей.
     Особенно интересным и большим событием в нашей жизни была встреча нового 1937 года в клубе. В те времена не было таких массовых игр и развлечений на праздники, в частности встречи Нового Года. Елки вообще несколько лет были запрещены, и это был, наверное, первый Новый Год, когда вновь загорелись разноцветными огнями елки в клубах и школах, поэтому он так и запомнился.
     Организатором и автором этого новогоднего бала-маскарада был все тот же наш директор клуба Александр Иванович Хмельницкий. Сейчас, может быть, эти праздники где-то проводятся еще интереснее и с большими выдумками, но тогда этот вечер нас ослепил, перенес в какое-то счастливое небытие, в волшебный миг сказки. Но начну все по порядку.
     Задолго но Нового Года все дети военнослужащих нашей части получили пригласительные билеты на бал-маскарад, в которых указывалось, что вход на бал будет только в карнавальных костюмах. Мы с мамой долго думали, какой костюм и из чего мне сделать, но тут одна знакомая сказала, что у нее есть костюм Арлекино как раз на мой рост. Костюм был примерен и одобрен. Это был наполовину оранжевы, наполовину черный костюм клоуна с пышным черным воротником, манжетами на руках и ногах и маленькой черно-оранжевой шапочкой. Приведя костюм в порядок, я с нетерпением стала ждать этого дня. На каникулы приехала из Владивостока Тамара и мама сшила нам обеим черные шелковые маски. На вечер сестра одела шерстяное бежевое платье с парадным белым воротником.
     Наконец наступил этот радостный день. Мама с папой в этот вечер шли в ДКА и проводили нас до клуба. В фойе я переоделась, а дальше начался волшебный мир, куда пускали только детей. Дверь из фойе в клуб была задрапирована бархатным занавесом, внизу занавес открывал огромную бочку, обитую таким же алым бархатом, и которая представляла из себя туннель, через который участники могли попасть на карнавал. Около бочки крутились зазывалы, они приглашали гостей и сами, показывая пример, на четвереньках пролезали через бочку, увлекая за собой смеющуюся детвору.
     Преодолев это препятствие мы попали в просторное фойе клуба. Здесь снова нас встретили ряженые, приглашавшие пройти по клубу, посмотреть все залы и комнаты. Вслед за веселой толпой мы пошли по длинному ряду комнат. Все они были увешаны гирляндами. Одна комната представляла собой парикмахерскую. Вдоль стен стояли "зеркала", около них столики с бутафорскими принадлежностями: огромные ножницы, бритвы, флаконы с одеколоном. Перед каждым столиком стояло кресло. Веселая надпись приглашала сесть в кресло к знаменитому мастеру. И только мастеров не было. Кто-то из ребят посмелее сел в кресло и протянул руку к ножницам. Едва он до них дотронулся, как полотно, закрывавшее зеркало, спало и все увидели смешной портрет "мастера", очень сердитого и очень лохматого. Скоро в каждом зеркале появился свой "мастер", а ребята со смехом двинулись дальше. В некоторых комнатах были аттракционы, выполнив который можно было получить маленький приз. В других комнатах была выставка детских работ и поделок.
     Три последние комнаты были оформлены в стиле сказок. В одной из них, в полумраке, с таинственной зеленоватой подсветкой, стоял заснеженный лес, фигурки зайцев, лисиц и других животных различались под кустами и в сугробах. В следующей комнате, тоже одетой в зимний наряд, стояла мельница. Ее крылья, украшенные маленькими разноцветными лампочками, медленно кружились, зеленые, красные, голубые блики мелькали по комнате, освещая то ветку ели с сидящей на ней совой, то логово волка. В последней комнате, среди густого леса, бурелома стояла избушка на курьих ножках. Окошечко ее было освещено красноватым светом, а окружающий ее лес светился голубым. В домике сидела настоящая баба-Яга, не по сказке добрая. Она усаживала ребят на пеньки и весь вечер рассказывала желающим сказки. Одни ребята уходили, другие приходили, а она все рассказывала. Эта комната называлась "волшебной" и перед входом висела надпись: "Тише, сказка!"
     Выйдя потихоньку из сказочной комнаты и минуя какой-то полуосвещенный коридор, мы попали в огромный зал, где до самого потолка стояла громадная сверкающая елка. По краям зала вверху проходила галерея. В течение вечера мы еще обнаружили за залом комнату-лабиринт, в котором можно было долго бродить, ища выход. Итак, мы прошли по клубу, ознакомились со всеми комнатами, закоулками. Полюбовались на выставку детских работ, успели забежать в буфет, чтобы выпить стакан вкусного ситро и съесть пирожное. И вот уже радио, установленное во всех комнатах клуба, звуками фанфар возвестило о начале новогоднего карнавала.
     И началось веселое незабываемое представление, в котором участниками, зрителями, исполнителями были все мы. Появились традиционные Снегурочка и Дед Мороз, началась новогодняя сказка, перемежающаяся с веселыми танцами, плясками вокруг елки. Время от времени голос нашего веселого директора сообщал по радио "последние новости" или "прогноз погоды", и долго еще все повторяли остроумные выдумки Хмельницкого, шутки, высмеивающие нерадивых учеников или ребят, не занимающихся спортом.
     Но вот началась встреча Нового Года. В фильме "веселые ребята" была песенка "Часов" (... черная стрелка проходит циферблат ...). Под эту музыку вышел старый 1936 год - огромный голубой месяц, сделанный из картона, танцующий на тоненьких ножках. Он прошел с песенкой через зал, а следом за ним вышел такой же - красный, с цифрой 1937. На этот мотив "месяцы", а, вернее, годы спели свою песню о прошедшем трудовом и наступающем Новом годе. Новый год сопровождали смешные черненькие стрелки - девочки, в танцевальном ритме кружившиеся по залу. По радио зазвучали кремлевские куранты, раздались двенадцать ударов часов, возвестив о наступившем новом годе.
     Потух верхний свет, загорелись бенгальские огни, зазвучал вальс и вокруг сверкающей цветными огоньками елки закружились пары, начался новогодний бал.
     Маски кружились, танцевали и пели, Дед Мороз и Снегурочка танцевали вместе со всеми. Мы с сестрой танцевали без отдыха, было так радостно и весело, что дух захватывало. Но вот сказочный бал окончен. В фойе нас ждали родители Усталые и счастливые мы расходились по домам.

Книги А.С.Пушкина. Наши соседи

     10 февраля 1937 года отмечали столетие со дня смерти А.С.Пушкина. Мама подарила мне книгу Пушкина. Это были избранные произведения, а книга - внушительных размеров, 30 сантиметров высоты, толстая, со множеством хороших иллюстраций. Я с увлечением начала читать. Мне и раньше приходилось читать его стихи и сказки, но теперь я с благоговением открывала драгоценную книгу и уходила в поэтический мир звуков чудных творений поэта. Это было начало моей страсти к чтению. Мама работала теперь вечерами, папы вообще долго не возвращался со службы и я оставалась одна, садилась за стол, покрытый белой скатертью, комната освещалась нежным светом от абажура, и я забывала обо всем.
     Читала я все подряд, начиная со стихов и поэм. Читала не спеша, наслаждаясь музыкой стихов, мне этого чтения хватило до весны.
     В квартире вместе с нами жила Вера Сергеевна, уже не молодая, всегда подтянутая с темными волосами, собранными сзади в аккуратную прическу, черными пронзительными глазами и несколько одутловатым лицом. Служила она в штабе, с нами была вежлива, но не проявляла большого внимания, была малообщительной. Скоро к ней стал приходить молодой человек, тоже военный, светло русый, с приятным выразительным лицом. Он был веселый, быстро познакомился со всей нашей семьей и скоро стал нашим другом. Часто он приходил с работы раньше Веры Сергеевны и, спросив разрешения, заходил к нам и садился с книгой к столу, не нарушая моего чтения. Иногда мы с ним играли в шашки, шахматы, "рич-рач" и даже в костяные игрушки. С ним было просто и весело. Как-то он пересказал мне рассказ Джека Лондона о том, как по северной тундре шли два человека - мужчина и женщина. У них кончился запас продовольствия, с каждым днем им труднее было идти, не было огня, а надо было пройти эту белую тундру и добраться до жилья. У женщины первой кончились силы и она просила бросить ее, но мужчина вез ее из последних сил. И вот настал день, когда она остановила его и сказала, что умирает, а ему надо обязательно дойти. "Когда я умру, - сказала она, - возьми у меня на груди сверток". К вечеру женщина умерла. Мужчина выполнил ее наказ, развернул лоскут материи и увидел, что в нем была вся пища. Какую она получала в эти дни.
     Рассказ глубоко потряс меня, мне захотелось прочесть Джека Лондона. Я долго думала о женщине, спасшей друга ценой своей жизни.
     Пришла с работы Вера Сергеевна, и Алексей Васильевич, пожелав мне спокойной ночи, ушел. Мне всегда было немного грустно, когда он уходил, и было неприятно. Что он, такой молодой и веселый, ходит к этой суровой женщине, которую я почему-то не очень любила. Вскоре они поженились, а мы уехали с Дальнего Востока. Через много лет мама встретилась с ними в Москве и они подарили ей свою фотографию с сыновьями. Вера Сергеевна так и осталась военной. Алексей Васильевич был на фронте, полковник в отставке.

День рождения. 26 мая 1937 года

     В нашей семье не было принято справлять дни рождения. Но этот мой день рождения - 26 мая 1937 года - родители мои решили отметить. Мне в этот день исполнилось 13 лет.
     Мама сказала мне, что я могу позвать своих подруг. Вместе с мамой мы придумали какие сделаем угощения, затем я тщательно продумала развлекательную программу: игры, аттракционы (например срезание ножницами с завязанными глазами висящих на продольной нитке конфет и маленьких сувениров). Гости собрались днем, каждый принес маленький подарок: несколько хороших книг, небольшой бархатный клоун, маленькая игрушка-собачка и другие. Так как раньше я не получала от подруг подарков, то каждому из них была очень рада. Выпив чаю с вкусным "наполеоном" и другими сладостями, мы долго играли, пели декламировали и разошлись уже вечером, очень довольные проведенным временем. Счастливая засыпала я в этот день, не зная о том, что это был первый и последний мой День Рождения, справленный мне в детстве, что эта хорошая радостная жизнь скоро кончится так ужасно и непонятно.

Смутное время. Арест папы. Отъезд с Дальнего Востока

     В то лето я снова ездила на 19-й километр в пионерский лагерь, а Тамара осталась во Владивостоке, поступать в Университет восточных языков.
     После окончания лагерной смены я возвратилась в город, а скоро приехала и Тамара, уже студентка. В начале сентября мы распрощались с Тамочкой, она уехала на учебу, а я снова пошла в школу.
     Еще зимой 1937 года начали ходить какие-то слухи, что где-то появились враги народа. То в новой партии выпущенных тетрадей, с рисунками к сказкам Пушкина, вдруг обнаруживались какие-то таинственные вражеские знаки, и все тетради у учеников изымались; то где-то выявлялись "враги народа", которых арестовывали. Часто мы стали слышать имена этих людей и среди них были широко известные всем: Бубнов, Якир, Тухачевский, Блюхер...
     Было неспокойно и в нашем городе. Осенью 1937 года, когда мы начали учиться, начались аресты среди военных.
     В нашем классе училась девочка Оля Архангельская, ее отец был военным. Когда однажды я пришла к ней домой, то оказалось, что она живет на окраине города вдвоем с мамой, в частном доме на квартире. Под большим секретом Оля сказала мне, что ее папу недавно арестовали и им пришлось уйти с квартиры. Девочки из нашего класса говорили мне, чтобы я не ходила к Оле и не дружила с ней, так как их мамы запретили им это. Я рассказала про Олю маме, но она мне сказала, чтобы я дружила с Олей, не бросала ее.
     Приближался день Красной Армии 1938 года. Папу пригласили на торжественный вечер, на который они собирались пойти вместе с мамой. К этому дню мама впервые надела новое нарядное платье из темно синего крепдешина, отрезом которого ее премировали на работе. Сшила она его себе сама. Папа заказал себе новый китель и брюки навыпуск, впервые вместо галифе.
     Незадолго до этого папа рассказал маме сон, который его очень расстроил. Ему приснилось, что его наградили медалью. На ней надпись: "Храброму командиру" (как на золотых часах, полученных от Буденного). На обратной стороне была надпись на старо-славянском, в которой были слова: "...живот свой положивши..." Так писали раньше о тех, кто погиб на поле брани. Мама посмеялась над его сном, но отец был в этот день грустный.
     На торжественном вечере в доме Красной Армии отцу, вместе с группой командиров, прослуживших в армии 20 лет, вручили медаль "ХХ лет РККА".
     Я не спала еще, когда они вернулись с торжественного вечера радостные. Но ложась спать, папа сказал: "Вот первая сторона медали, теперь надо ждать вторую".
     В это время начались аресты в штабе Приморской группы, где папа служил. Он приходил с работы поздно, очень усталый. Почти каждый день он рассказывал маме, кого еще арестовали. Мама спрашивала у него: "За что их арестовывают? Что, они враги народа?" Папа отвечал: "Не знаю, что-то непонятно".
     В нашем большом доме, заселенном семьями военнослужащих, быстро расходились вести об аресте. К семьям, где были "враги народа", боялись ходить. Страх ходил из квартиры в квартиру.
     Над нами, на втором этаже, жил Фроловский - командующий воздушными силами Приморской группы. В петлицах у него были ромбы - высшие знаки отличия. Мы были знакомы с ним. Как-то его жена, уезжая на курорт, просила нашу маму "принять его в семью", в том смысле, чтоб он обедал у нас, так как страдал язвой желудка. Мама не смогла отказать ей и этот симпатичный, интеллигентный человек, около месяца посещал наш дом. Я узнала, что он, как и папа, участник гражданской войны и недавно возвратился из Испании, где сражался на стороне испанских республиканцев против фашистов. Заинтересовавшись моими книгами, он случайно увидел альбом с моими стихами и, с моего разрешения, прочел его. Фроловский похвалил стихи и, написав мне в альбом несколько добрых слов, расписался. Папа знал его по штабу как грамотного командира, патриота, преданного Родине.
     И вот пришла весть об аресте Фроловского как врага народа. Папа с мамой долго не спали, тихо разговаривая. С каждым днем папа становился мрачнее. Каждую ночь арестовывали все новых и новых людей. Однажды папа сказал маме: "Сима, если со мной что-нибудь случиться, ты должна знать, что делать". "Что ты, Гриша, разве ты за собой что-нибудь знаешь?" - на что папа ей отвечал: "Мы с тобой прожили жизнь вместе, разве ты меня мало знаешь? Но если таких людей, как Фроловский, арестовывают, то я не знаю, что может быть..." Он рассказал маме, как она должна вести себя - вещи, по возможности - продать, оставшееся бросить и уезжать в Воронеж к своим родителям. Этот его наказ очень нам пригодился.
     В марте 1938 года поздно вечером папу вызвали нарочным к командующему. Я уже спала. Папа одел новый китель с медалью и, уходя, сказал маме: "Давай на всякий случай попрощаемся". "Римму разбудить?" - спросила мама. "Не надо, пусть спит". В эту ночь папа не вернулся.
     Ночью к дому подъехала машина и к нам пришли с обыском. Перевернули все вещи, вынули из гардероба и сундука, разбросали книги с этажерки. Изъяли папино оружие - саблю, револьвер был при нем, бинокль и все книги, в которых были статьи о нем и его товарищах, времен гражданской войны. Это было оскорбительно и страшно. Оставшуюся часть ночи мы с мамой не спали, плакали.
     Утром мама пошла в штаб, чтобы узнать, где папа. Потом ей разрешили кое-что передать ему из личных вещей. Среди них мама передала ему подушечку с дивана. Скоро мы получили от папы коротенькую записку, с напоминанием сделать так, как он сказал. В записке был маленький стишок:

          В тюрьме на подушке у папы
          Сохранился домашний уют.
          Три котенка, три шляпы,
          И котята по нотам поют.

     Мама пробовала было хлопотать об освобождении отца, но один из сотрудников, знающих отца, сказал ей, чтобы мы немедленно, сегодня или завтра, уезжали из Никольск-Уссурийска, так как уже арестовывают жен, которые хлопочут за своих мужей.
     Мама вызвала из Владивостока телеграммой Тамару и мы стали собираться в дорогу. Незнакомые люди приходили к нам в дом и за бесценок покупали наши вещи. Но всего мы не смогли продать и много вещей так и осталось в квартире, кое-что мы отдавали знакомым (Ирине Сазоновне, Чабанам и другим). С собой мы взяли только два чемодана, да сумочки с едой, что могли донести.
     Тамара уехала накануне во Владивосток, чтобы закончить курс университета. А мы с мамой должны были утром уехать поездом. Все эти дни к нам никто из соседей не приходил, кроме Олечки Архангельской, которая была со мной все дни.
     Рано утром, около шести часов, в дверь постучались. Я открыла - у двери стояла Клара Лаздынь. Она сунула мне в руки корзиночку с подарками в дорогу, обняла меня и заплакала. Клара сказала, что это от нее и Карла. Мы попрощались с подругой.
     Совсем не помню, на чем мы уезжали с мамой на вокзал, автобусов тогда не было. С тяжелым сердцем мы покидали город, оставив папу в неизвестности о его судьбе, со смутным чувством страха, отчаяния, безысходности горя и непоправимости случившегося.
     О судьбе отца мы долго ничего не знали, и только через два года, живя в Воронеже у родных, мы получили от него нелегальную весточку, присланную с освободившемся неполитическим заключенным.
     Это было большое письмо, написанное мелким отцовским подчерком, тонко отточенным карандашом на двух больших листах папиросной бумаги. В нем он писал жалобу в Москву, подробно описывая несправедливость обвинения и все те ужасы, которые ему пришлось пережить вместе со всеми арестованными военнослужащими штаба Приморской группы, которые были, якобы, "врагами народа". Он писал о том, что были сфабрикованы ложные обвинения, какие применялись методы допроса и как их судили "тройки" - незаконный суд. Отец писал, как его заставляли стоять на ногах семнадцать суток и грозили уничтожить дочерей, если он не подпишет ложное обвинение. Потом осужденных, уцелевших от расстрела, отправили на судах по морям Тихого океана в Магадан. Далее отец описывал, в каких чудовищных условиях содержались осужденные на пароходе. Всю долгую дорогу от Владивостока до порта назначения им не давали не только есть, но и пить. В трюмы так много посадили народа, что нары не выдержали и рухнули на лежащих внизу людей. Не хватало воздуха. Многие не доехали до места и умерли по дороге.
     В лагере политические заключенные содержались вместе с уголовниками, которые творили произвол. Тех, кто по слабости не мог работать, охранники заставляли бежать и спускали на них собак, оформляя на них документы, как убитых при попытке к бегству. Не многие из политических пережили этот лагерь.
     Письмо мама через надежных людей переправила в Москву и передала в Верховный суд. Оттуда нам сообщили, что дело разбирается. Но началась война и на вторичный запрос маме ответили, что дело приостановлено в связи с начавшейся войной.
     После войны Тамара поехала в Москву, чтобы хлопотать о реабилитации отца посмертно. Она разыскала в библиотеке имени Ленина книгу Суворова "Тактика в примерах", откуда она выписала и нотариально заверила материал об участии отца в гражданской войне, в частности как командира разведвзвода Красной Армии, о его участии в боях против генерала Мамонтова. Эти документы она отнесла в Главное управление НКВД для реабилитации отца, но там узнала, что Кубанёв Григорий Иванович был полностью реабилитирован и освобожден в 1943 году.
     Тогда, в ноябре 1943 года, когда мы жили в эвакуации в Борисоглебске, наш папа вернулся из ссылки. Но он был отпущен по "актированию", то есть списан по акту, как умирающий. А на самом деле он уже тогда был реабилитирован и должен был быть освобожден, но ему об этом никто не сказал.
     Папа успел рассказать мне все, прожил с нами месяц и умер от сердечной астмы. (декомпенсированный порок сердца). Он так и не узнал о том, что был реабилитирован и полностью считался невиновным. Находясь в тяжелом состоянии, он все порывался написать просьбу Сталину послать его на фронт, чтобы своей смертью на войне "смыть пятно с семьи", пятно, которого никогда не было в его чистой и честной жизни.
     Наш отец до последних дней был предан советской власти, никогда не обижался на нее, считая, что это ужасное дело - арест и уничтожение миллионов лучших представителей советского народа - и было само - страшным вредительством.
     Много лет спустя, уже после войны, в 1963 году маме дали квартиру как семье реабилитированного. Но отец так и умер, не зная, что он оправдан.
     После нашего отъезда с Дальнего Востока Тамара продолжала учиться на первом курсе университета. Там, на комсомольских собраниях голосовали за исключение из комсомола детей "врагов народа". Появившиеся в печати слова Сталина "дети за родителей не отвечают" - спасли сестру от страшного оскорбления. Но, не смотря на эти слова, на самом деле всю дальнейшую жизнь, вплоть до последних десятилетий, мы чувствовали на себе этот ярлык. Детей "врагов народа" не принимали в партию. Тамара вступила в партию на фронте, скрыв об отце. Потом еще были у нее неприятности, связанные с этим.
     А мне много раз рекомендовали вступить в партию, но когда говорила, что отец был в 1938 году репрессирован, но уже давно реабилитирован, за этим сразу наступало... молчание.
     Прошло много лет с того страшного времени, но мы с сестрой, как и другие семьи, пострадавшие в период культа, никогда не простим Сталину, его помощнику - Берии и другим, этого страшного истребления лучших людей страны. Этому нет оправдания.
     Вернувшись в Воронеж, мы увидели, что и здесь неспокойно. Волне арестов прокатилась по всей стране. 37-й и 38-й годы были самыми страшными для всего народа. По улицам вечерами, а потом даже днем, можно было видеть черные закрытые машины НКВД, прозванные в народе "черным вороном", люди со страхом следили, у какого дома остановится она на этот раз. Арестовывали не только военных, но и людей самых разных мирных профессий. Волна террора захлестнула страну.