Эвакуация

     Мы выбежали на шоссе. В стороне, где, мы знали, находился Воронеж, на уже темнеющем небе виднелось огромное розовое зарево. Несколько минут неподвижно стояли мы, всматриваясь в зловещий отсвет горящего города. Потом кто-то крикнул: "Бежим домой!"
     Этот крик вывел нас из оцепенения. В следующее мгновение мы уже бежали по шоссе, обгоняя друг друга. Одна мысль сверлила голову: Скорей домой, там - мама, родные".
     Мы не слышали криков учителей, среди которых не было мужчин, некому было остановить нас, да и вряд ли кому это удалось сделать. Время исчезло. Мы бежали вперед, притягиваемые мерцающим светом горящего города. Не слышали, как нас обогнал запряженный в ходок конь. Директор совхоза, развернув ходок посреди дороги, преградил нам путь. Властный голос "Стойте!" остановил нас.
     Стоя в ходке, с натянутыми вожжами в руках, он стал что-то говорить нам. Сначала мы не понимали, потом слова стали доходить до нашего сознания. Он говорил, что до Воронежа - сто километров. А если и дойдем, то потеряем своих родных. В Воронеже объявлена эвакуация и родные, зная где мы находимся, сами придут к нам. "Спокойно разойдитесь и ждите, через два-три дня родные придут к вам!" - закончил он.
     Мы молча возвратились в барак. И долго ночью раздавались всхлипывания и тревожный шепот.

Ляля пришла

     Утром меня вызвали в контору к телефону. Звонила Ляля. Мы договорились, что она придет ко мне.
     К вечеру появились первые беженцы. К одной девочке пришла мама. А на следующий день пришла мама к Рите Балакиревой, Клавдия Васильевна. Она рассказала, что город все время бомбят немцы. Отец Риты эвакуировался с заводом, а она, не дождавшись объявления об эвакуации, ушла из города и через несколько дней пришла в наш совхоз. Через плечо у ней была перекинута огромная, сшитая из портьеры, сумка, в которую она сложила необходимые вещи и так тащила ее все дорогу пешком. Она осталась с нами в совхозе. На другой день пришла Ляля. Мы обнялись и заплакали. "Давай будем теперь вместе!"
     Как-то мы работали с Лялей на просушке сена. Скошенная трава лежала длинными рядами по всему лугу, а мы граблями переворачивали валки, двигались вдоль рядов. Вдруг услышали, что нас зовут.
     К вам мама пришла, Ляля, Римма! - крикнули пришедшие из села девочки. Как по уговору мы бросились бежать, задохнулись на бегу, решили идти шагом, и вдруг пришло в голову - а к кому пришла мама - ко мне или к Ляле? Мы торопились, чтобы узнать, кто пришел? А когда, запыхавшись, подошли к селу, то увидели, что свою дочку обнимала чужая мама.
     Грустные мы вернулись к своему сену. А на следующий день опять та же весть: "Ляля, Римма, к вам мамы пришли!" Мы бежали по дороге, останавливали друг друга - а вдруг опять не за нами? И опять бежали, выбиваясь из сил.
     На повороте к селу мы остановились - на траве под кустами сидели наши родные. Я сразу узнала маму и бросилась к ней. Рядом с ней сидели тетя Шура и Зоя. Я оглянулась на Лялю. Она осталась стоять у дороги, не смея спросить о своей маме. Шура и мама одновременно протянули к ней руки:
     - Лялечка, иди к нам! Жива твоя мама, жива! И Игорек жив!
     Ляля бросилась к нам, все заплакали. Ляле рассказали, что ее мама с Игорьком на руках не смогла идти пешком, но ее должны посадить на поезд, в эшелон железнодорожников для эвакуации. Дедушка парализован, не может идти и бабушка осталась с ним.
     Молча слушали мы печальный рассказ. С тех пор, как мы с Лялей уехали в совхоз, фашисты каждый день бомбили город. Особенно сильно разрушался центр города и родные перебрались к тете Тане, под гору, где прятались от бомбежек у них в подвале.
     На левом берегу реки Воронеж укрепились наши войска, это был заводской район города. 3-го июля утром объявили по радио, что Воронеж находится под угрозой оккупации, что все, кто может, должен уйти из города.
     Накануне к тете Тане приходили из управления ЮВЖД, принесли билет на поезд, обещая заехать за ней, взять ее с ребенком. Но в последующие дни, из-за сильных бомбежек, она не смогла добраться до станции и, видимо, по той же причине, за ней не смогли заехать. Много времени спустя она узнала, что эшелоны, отходившие в последние дни из города с эвакуированными, в дороге бомбились и мало кто из них уцелел.
     Утром 4-го июля мама, тетя Шура и Зоя, простившись с дорогими людьми, ушли через Чернавский мост на левый берег. Беспрестанно шла бомбежка. К концу дня, переправив беженцев из города по мосту, наши взорвали Чернавский мост, чтобы не допустить врага на левый берег. К вечеру немецкие войска заняли правобережную часть города.
     В этот день, после сильной бомбежки, зарево горящего города и увидели мы в Эртильском совхозе, за сто километров от Воронежа.
     На Воронеже, так же как и в гражданскую войну, было остановлено наступление вражеских войск. Отсюда началось наступление Красной Армии и 25 января 1943 года Воронеж был полностью освобожден. Но в это время, дальнейшая судьба города и наших близких, оставшихся в нем, была нам неизвестна. Только после освобождения Воронежа мы разыскали родных - дедушку, бабушку, тетю Таню с Игорьком. Но об этом рассказ будет дальше.

Беженцы

     Покинув город, мама, тетя Шура и Зоя, покинув город, вместе с потоком беженцев пошли на восток. Первые километры были для них особенно тяжелыми. Ходили слухи, что немцы выбросили десант и впереди уже фашисты. Люди, дойдя до сел, бросались в обратную сторону. В небе над головами шли воздушные бои. Гремели взрывы над городом. Немецкие самолеты, пролетая над бесконечной лентой беженцев, обстреливали людей из пулеметов. В полях горели созревающие хлеба. Из ближних к Воронежу сел угоняли скот. Люди шли на восток, в надежде уйти из этого ада, оставив в родном городе дома, близких людей, все нажитое нелегким трудом, схватив лишь то, что под руку попалось, часто не самое необходимое.
     Так шли до Эртиля. Здесь обстановка немного изменилась, не стало воздушных боев и воя пикирующих бомбардировщиков. Только шел по земле еле уловимый гул - то ли от далеких раскатов грома, доносящихся из обложных туч, поливающих землю теплыми летними дождями, то ли от непрекращающихся взрывов бомб и снарядов, разрушающих родной город.
     Через несколько дней, когда уже собралось довольно много матерей, пришедших к своим детям, был получен приказ: школьникам, вместе с учителями, эвакуироваться в тыл. Совхоз дал два грузовика, на которые посадили ребят вместе с учителями. Долго шел спор о том. Брать или не брать матерей. После этого мы решили идти пешком. Клавдия Васильевна уговорила взять ее вместе с Ритой и мы с ними расстались.
     В ближайшем сельсовете нам объяснили, что мы должны догнать эвакопункт, который тоже эвакуируется на восток. Нас, как эвакуированных, должны поставить на учет, выдать нам хлебные карточки, дать нам жилье и трудоустроить.
     Так, в погоне за исчезающим эвакопунктом, мы шли от деревни к деревне, меняли скудные наши пожитки на хлеб, молоко, ночуя иногда в хатах, иногда под открытым небом. Долго шли мы проселочными дорогами, проходя в день не больше 20-23 километров. Стояло жаркое лето. Ночи были теплые, за исключением дней, когда хмурилось небо и шли небольшие дожди. В такие непогожие ночи лучше было находиться под крышей, но не всегда это удавалось.
     Однажды, уже в сумерки, мы подошли к селу. Стал накрапывать дождь. Мы постучались в крайнюю хату, но хозяева не открыли нам дверь. Идти дальше не было сил, и мы опустились на крылечко, где был навес и решили здесь ночевать. Всю ночь мы мерзли на чужом крыльце, а рано утром, когда хозяева еще не вышли из дома, пошли дальше.
     Но не везде нас так негостеприимно встречали. Запомнилась нам красивая деревня Артемовка. Пройдя за день километров двадцать, к концу дня, усталые, мы вошли на ее улицу. Как будто сошедшая со старинной картины, предстала перед нашими глазами эта маленькая, чистенькая деревушка. Улица была покрыта зеленой травой-муравой. Казалось, что их не касались даже колеса телег - никаких следов колеи не было видно. Посреди деревни был небольшой пруд, окруженный зелеными ветлами. Гуси мирно щипали траву.
     Редки капли дождя заставили нас оторваться от этой сельской картины и подумать о ночлеге. Робко постучались в одну хату - тишина. Подошли ко второй - за окном шевельнулась занавеска - нас рассматривали. "Давайте пойдем дальше", - предложила я. Но тут дверь открылась и на пороге появилась аккуратно одетая женщина.
     - Откуда вы?
     - Из Воронежа, эвакуированные, - отвечали мы нерешительно. Помолчав, женщина открыла дверь и коротко сказала: - Заходите.
     Хата была маленькая, из двух небольших комнат. Мебели никакой не было. Вдоль стен были широкие деревянные лавки, выскобленные до белизны, стол и такой же белый деревянный пол, застеленный чистыми ткаными половиками.
     - Отдыхайте, сказала женщина, вышла в сенцы и тут же вернулась с крынкой в руках, поставила ее на стол, положила коврижку черного домашнего хлеба. -"Ешьте".
     С благодарностью поели мы вкусного деревенского хлеба, запивая его молоком. Женщина ушла в другую комнату, а мы постелили на полу наши вещи и улеглись.
     Дождь перестал. В окно светила луна. Скоро мы заснули, но сон был тревожный, что-то мешало спать, мы начали крутиться и все проснулись, кроме Ляли. А она во сне вскрикивала, подскакивала и, перевернувшись на другой бок и постонав, замолкала. Потом опять послышался ее всхлип, вскрик и снова она подпрыгивала, переворачивалась на другой бок. Мы и сами не могли спать, но Ляля нас озадачила, - уж не заболела ли?
     Утром, плохо выспавшись, мы поднялись рано. Хозяйка накормила нас, предложенных денег не взяла. И мы, поблагодарив ее, снова пошли в путь.
     Отошли от Артемовки уже порядочно, сели передохнуть на краю дороги под дерево. Тетя Шура расстелила свое светло-серое шерстяное пальто и мы все уселись на него. Грустные сидели мы на краю проселочной дороги. Долго ли еще идти, сбивая босые ноги о твердую землю? Туфли мы сняли, берегли. А наши с Лялей тапочки порвались еще в колхозе. У тети Шуры ноги распухли, были сбиты до крови и замотаны какими-то тряпками. Медленно, задумавшись водила она рукой по складке своего когда-то модного пальто - отогнула складку и вдруг вскрикнула: - "Что это?! Какие-то черные бусы!"
     Под складкой, вдоль шва, крупным черным бисером сидели длинной цепочкой огромные артемовские блохи! Так вот кто не давал нам спать в чистой гостеприимной хате! Вот отчего Ляля взвизгивала и подпрыгивала с боку на бок!
     Мы схватили свои вещи и стали вытряхивать из них невиданных блох-великанов. Когда все швы были просмотрены и все блохи изгнаны, мы тут же повалились на траву и стали хохотать, показывая Ляле как она подпрыгивала во сне.
     Долго потом вспоминали мы артемовских блох! И здесь только мы заметили, что в каждом из нас, богдановских, живет эта веселая искорка юмора, которая помогала нам в самое тяжелое время переносить все невзгоды и испытания.

Село Красненькое

     На всю жизнь запомнили мы село с этим ласковым именем и людей, живших здесь, наших земляков, оказавшихся в трудное время, когда и самим-то жилось впроголодь, добросердечными, отзывчивыми к чужому горю.
     Пройдя свой долгий - от восхода до заката - путь, мы подошли к этому селу. Взрослые опустились на траву, а нас с Лялей послали в деревню купить что-нибудь поесть. Так как денег оставалось у нас совсем мало, то мама дала нам рубль и сказала, чтобы мы купили немного молока или ряженки - что будет. Взяв наш походный котелок, мы пошли с Лялей в первый двор. Коровы уже пришли в село и женщина, встретившаяся нам во дворе, несла в ведре молоко только что подоенной коровы.
     Мы остановились в нерешительности. Потом Ляля, протянув рубль, сказала: "Вы не продадите нам немного молока?" - "Нет! - ответила женщина, - Откуда у нас молоко, одна корова на два двора! А вы кто такие?" - "Эвакуированные из Воронежа, идем за эвакопунктом, там нам карточки должны дать!" - заспешили мы наперебой. "Из Воронежа... - произнесла задумчиво женщина, - Ну идите, я вам немного молока дам. А деньги спрячьте. Может и нам такое будет".
     Налив немного молока, она отломила кусок пахучего хлеба и, протянув его нам, сказала: "Идите вон в ту хату, там корова есть".
     Поблагодарив, мы пошли к указанной хате. Там повторилась та же история.
     - Нешто не понимаем! Выковыренные, значит, - причитала старушка, накладывая в котелок творог и толкая нам в руки вытащенные откуда-то из-под лавки два яичка.
     Поблагодарив добрую бабушку, замахавшую руками на наш рубль, мы пошли дальше. Скоро мы возвратились с полным котелком, в котором было молоко, простокваша, творог и ряженка, полной косынкой других, не менее вкусных деревенских продуктов и с рублем, зажатым у Ляли в кулаке.
     Ночевали мы в бедной избе, на горе душистого мягкого сена и снились нам мирные сны: родной дом, все наши дорогие близкие и довоенная счастливая жизнь, которой раньше мы не знали цену.

Конец пути

     Так шли мы по бесконечной ленте дороги, которая петляла между полей созревающих хлебов, останавливаясь на отдых в тени под деревьями. Ночуя в деревнях. И надо сказать, что жители с добротой встречали нас. Горестно подперев щеку рукой, слушали нас женщины-солдатки, вздыхали по своим кормильцам, делились с нами немудреной своей пищей. В редких случаях мы меняли на продукты свои вещи - простыню или кофту. Но особенно-то и менять у нас было нечего, да люди видели это и не требовали за свои продукты вознаграждения.
     Мы с благодарностью вспоминаем этих простых деревенских женщин, познавших нужду и горечь военных лет. Их доброта согревала потерявших кров людей, давала им силы перенести лишения.
     Но как ни бедственно было наше положение, мы с Лялей, очевидно по молодости своей, не унывали, полагая, что все это не может долго продолжаться и в конце концов все станет на свои места. Каким образом - над этим мы не задумывались, но твердо верили в это. Когда во время отдыха мама с тетей Шурой говорили о том, что осталась у нас для продажи одна простыня и пять рублей денег, истратив которые и обменяв на продукты мы вынуждены будем умереть с голоду, мы с Лялей переглядывались, понимая друг друга: "Ничего, не умрем, уж куда-нибудь придем непременно и все будет хорошо!" В это время мы с Лялей вспомнили о книжке, которая была у нас собой - "Сердца четырех" Джека Лондона. Этот веселый приключенческий роман мы читали уже, но вспомнив о нем, мы разделили его на две части и пристроив его перед лицом, на перекинутых через плечо пожитках наших, стали его с увлечением читать. Бредя по дороге, отставая от своих спутников, впившись глазами в страницу, мы погружались в фантастический мир своих героев. Часто мы не слышали, что нас зовут, не замечали, что сильно отстали. Не чувствуя палящих лучей солнца, поднимали мы отяжелевшие от жары и усталости руки, чтобы перевернуть страницу и снова уходили в чтение. Мама и тети смеялись над нами, удивлялись, как это мы можем читать что-то, когда не знаем, что будет с нами завтра, но мы не унывали.
     Однажды, начитавшись очередными приключениями наших героев, мы с Лялей отстали и незаметно свернули на боковую дорожку, уходившую в сторону от дороги. Очнулись мы, когда увидели, что вокруг нас колосится рожь, закрывая от нас горизонт. Спохватившись, мы начали выбираться из этого золотого лабиринта, как вдруг услышали жалобное блеяние. По голосу мы узнали маленького ягненка, стали звать его, подражая голосу матери и скоро к нам на зов из густой ржи выглянула маленькая черная мордочка с испуганными глазами. Мы приласкали малыша и он побежал за нами, стараясь не отставать от наших ног.
     Родные уже забеспокоились нашим отсутствием и были удивлены, увидев нас с ягненком. Мы накормили его жеванным хлебом и пошли дальше, не зная, что делать с нашим найденышем. К вечеру увидели стадо овец, возвращающееся в село и рассказали пастуху об ягненке. "Здесь гнали эвакуированный скот, - пояснил он нам, - вот он и отстал, мал еще". Мы попросили пастуха взять малыша в стадо, да не потерять его. - "Не потеряем!" - согласился пастух, а малыш уже стал ласкаться у матки и скоро скрылся вместе со стадом.
     Немного хочется рассказать о том наличии "материальных благ", какие у нас сохранились от прежней "роскошной жизни". Помня в какой обстановке - бомбежки горящего города, расставание с близкими, а также учитывая их физические возможности, - можно было понять и оценить то, что оказалось у нас в наличии. У тети Шуры в ее вещмешке были многие ее вещи: платья, шелковые кофточки, бархатная жакетка, белье, шерстяное летнее пальто и даже лаковые туфли.
     Мама в своем вещмешке несла Тамарино зимнее, почти новое пальто и крепдешиновое платье, отрез на зимнее пальто для меня, несколько простыней (одна из которых пошла мне впоследствии на подкладку пальто, а остальные мы меняли на продукты). На себя она (в летнюю, почти 30-ти градусную жару) одела свое зимнее пальто и сверху папин военный плащ.
     У Зои среди ее немногих вещей было самое ценное для нас всех - драгоценные довоенные фотографии всех родных, вынутые ею наспех из альбома.
     У нас с Лялей наши мешочки были набиты разного рода сарафанчиками и летними платьями. У меня были еще высокие зимние кожаные ботинки, а у Ляли - туфли. В маленьком чемоданчике у Ляли, перекинутом с вещмешком через плечо, находились нитки-мулине с крючками и носовые платочки, которые она в ту пору в большом количестве с увлечением обвязывала всевозможными кружевами.
     Все остальное необходимое - теплые зимние вещи - все осталось в нашем доме. Там же, на пианино, в металлической коробочке от несессера, остались и уникальные "костяные игрушки". Может быть те, кто расчищал завалы и строил на этом месте дом и нашел их, а может быть они остались навеки погребенными под обломками кирпича и штукатурки и вывезены на свалку - в огромный овраг на окраине города? Кто знает!
     Вот с таким богатством мы начинали новую жизнь и под именем "выковыренных", как метко прозвали беженцев крестьяне, шли вместе с другими, такими же выковыренными из гнезд своих, в поисках нового жилья, хлеба, жизни.

Станция Жердевка

     Через много дней нашего пути мы пришли на железнодорожную станцию Жердевка. Отсюда была линия дороги на Борисоглебск. Борисоглебск был конечным пунктом следования, где, как нам сказали, остановился эвакуационный пункт и куда разными дорогами стекались беженцы из Воронежа.
     На станции, как и ожидалось, билетов не было и вообще пассажирские поезда в этом направлении не ходили. Потолкавшись между множества людей на вокзале и не узнав ничего для нас полезного, мы пошли вдоль железной дороги даже не надеясь на случай. Но случай сам нас нашел. Невдалеке от платформы мы увидели воинский эшелон, на платформах которого стояли танки. Около танков группами сидели танкисты, одетые в комбинезоны и шлемы.
     Мы остановились около одной платформы, не решаясь спросить куда идет эшелон. Один из танкистов, очевидно привлеченный нашим живописным видом, спросил: "А вы куда, мамаши?" танкисты сразу заинтересовались нами, стали спрашивать кто мы, откуда.
     Узнав, что мы эвакуированные, пробираемся в Борисоглебск, они сказали нам, что едут туда же, но посадить не могут, так как эшелон воинский. Один молоденький смешливый паренек сказал, указывая на подходившего к поезду высокого статного танкиста: "Это командир эшелона идет, попроситесь у него, может быть он вас возьмет".
     - Товарищ командир эшелона, - немного кокетничая, произнесла тетя Шура, стараясь спрятать за нас ноги, обмотанные тряпками, - возьмите нас, пожалуйста, мы эвакуированные из Воронежа, нам очень надо в Борисоглебск!
     Оглядев нас с ног до головы, "товарищ командир эшелона" с важным видом качнул головой и сказал:
     - Садитесь, только лезьте под чехлы и чтоб до отправления вас не было ни видно, ни слышно!
     Хором поблагодарив доброго командира, мы с помощью танкистов, залезли на платформу и спрятались под огромный чехол танка. Танкисты весело о чем-то разговаривали и смеялись, а мы со страхом ждали, когда же тронется эшелон, боясь даже в щелочку посмотреть наружу. Но вот паровоз загудел, лязгнули вагоны, эшелон тяжело двинулся. Прошло несколько минут, мы уже думали, что про нас забыли, но вдруг чехол приоткрылся и веселый голос сказал: "Выковыренные, живы что ли? Вылезайте, теперь можно!" танкисты оказались веселыми и добрыми людьми. Они угощали нас хлебом и салом, разговаривали с нами.
     Скоро мы задремали, удобно устроившись на чехле, под стволом пушки. Уже на закате поезд подошел к станции Борисоглебск. Мы попрощались с танкистами и вышли на вокзальную площадь.
     Забегая вперед, скажу, что через некоторое время мы снова встретились с этими танкистами в Борисоглебске и они рассказали нам, что не был тот богатырь-танкист командиром эшелона, а просто танкисты пожалели нас и, пошутив, спрятали под чехлы, чтобы настоящий командир не увидел нас.

Борисоглебск

     На вокзале была организована служба приема эвакуированных. Заметив нас, к нам подошла женщина и объяснила, как добраться до драматического театра, где был эвакопункт. К вечеру мы пришли к театру.
     Театр предстал перед нашими глазами, как развороченный улей. Партер был освобожден от кресел, они были расставлены в несколько рядов вдоль стен и на них сидели люди, как и мы, оборванные, усталые, с вещмешками, с сумками, с детьми. Верхние ярусы театра также были заняты. На полу и на сцене сидели и лежали вповалку люди. У сцены стоял стол, за которым несколько человек записывали вновь прибывших по документам. Всем было объявлено, что вновь прибывшие с завтрашнего утра будут поставлены на довольствие и в ближайшие дни трудоустроены и размещены.
     Скоро запись вновь прибывших закончилась и организаторы ушли из театра. Нас ждала первая ночь в незнакомом городе. Неустроенные, не нашедшие себе места - все было занято людьми, стояли мы растерянно посреди театра. Вдруг послышались крики - какой-то полусумасшедший старик стал бить свою взрослую дочь. Люди зашумели, вступились. В полутьме дежурной лампочки замелькали тени. Нам стало жутко от этой картины и мы решили выйти на воздух и ночевать на лавочке в сквере.

Третьяковская 13. Барановы

     Теперь мне хочется вспомнить одно непримечательное событие, которое очень повлияло на нашу судьбу и без которого был бы не полон мой рассказ. Как-то летом, за год до войны, наша бабушка встретила около дома молодую женщину, пожаловавшуюся ей, что приехав в командировку из Борисоглебска, она не может найти себе места в гостинице. Бабушка, отзывчивая к чужому горю, предложила ей остановиться у нас, заранее извиняясь за небольшие удобства и тесноту. Так появилась в нашем доме Аля. Она прожила у нас несколько дней, расположив к себе всю нашу семью, и уехала с намерением навестить нас в следующий раз.
     Мы почти забыли о ней, но она вновь явилась неожиданно летом 1942 года, вместе со своей подругой Аней, и мы вновь приняли их уже как своих. Это было как раз в то время, когда на город обрушились первые бомбы. Аля с вечера заболела и утром 17 июня по командировочным делам пошла одна Аня. Когда после страшного удара, потрясшего наш дом, мы опомнились, собрались вместе, оглядывая друг друга, то увидели, что Али на постели нет. От страха она спряталась под кровать. В тот миг нам было не до смеха. Но после, вспоминая ее бледную, выглядывающую из-под кровати, в обнимку с подушкой, мы смеялись. Смеялась вместе с нами и Аля. Прощаясь с нами, она скала: "Запишите мой адрес, мало ли что может случиться и вы попадете в Борисоглебск! Мы всегда встретим вас как родных". Я рассмеялась на ее слова:
     - Да ну, зачем нам ехать в Борисоглебск!
     Но Аля настаивала: - Риммочка, запиши на всякий случай!
     - Да у меня и бумаги-то нет, - отнекивалась я.
     - Ну вот, хотя бы тут, на обоях, - она вынула из сумочки карандаш и записала крупными буквами на синих с золотом обоях: "Третьяковская 13. Барановы". - Запомни, Римма, Третьяковская 13, Барановы - кричала она уже с улицы.
     А я весело махала ей рукой и не думала запоминать - зачем нам какой-то Борисоглебск!
     И вот мы стоим ночью в неуютном сквере чужого города, растерянные и не знающие куда деться. Вдруг кто-то из нас вспомнил: "Девчата, а ведь в Борисоглебске живет Аля!" На секунду мы замолчали, сосредоточенно вспоминая, потом заговорили все разом. Она ведь и адрес нам давала, кто знает его? Да ведь она сама записала его на обоях! Все окружили меня: "Римма, вспоминай!"
     Я заставляла свою память вспомнить то, что не хотела запоминать. Крупные буква, написанные карандашом на обоях, стали вырисовываться в моей памяти в слова: "Третьяковская ..."
     - Тринадцать! - подсказала Ляля.
     - Фамилию, фамилию! - умоляла тетя Шура.
     - Фами-и-илию - тянули мы с Лялей.
     - Помню что-то с рогами... - наконец выговорила Ляля, - или Козловы, или...
     - Барановы! - закричала я. - Мы закружились хороводом, обнимая друг друга. Затем двое командированных от нас - Зоя и Ляля пошли в розыск. А через час мы увидели, как к нам бегут, вместе с нашими послами, Аля и Аня.
     Скоро мы сидели в чистой уютной комнате, а Алины родители угощали нас настоящей жареной картошкой, с салом и огурцами. Нам отвели комнату и, хотя мы протестовали против перин, одеял и подушек, все же были уложены на перины и подушки (мы настояли только на своей простыне), и впервые со дня начала нашего трудного пути заснули крепким сном, согретые человеческой добротой и лаской.
     На следующее утро нас пригласили на завтрак. Родители Али были хорошие добрые люди. Мать - Анна Александровна - была очень милая женщина, хорошая чистоплотная хозяйка. Отец - спокойный, серьезный, хороший семьянин, рабочий завода. Младший брат Али - Володя - был очень внимателен к нам, приглашал нас с Лялей в кино, показывал город. При нас его взяли на фронт и вскоре он погиб.
     Хотя Барановы говорили, чтобы мы жили у них сколько угодно, нам, конечно, неудобно было пользоваться их добротой и мы просили пожить у них, пока не разыщем брата Николая, жившего в Москве. В то время он работал в Наркомземе и был заместителем наркома сельского хозяйства.*
* Примечание: Николай Александрович Богданов работал главным ветеринарным врачом в наркомате сельского хозяйства РСФСР, имел ранг замнаркома РСФСР (не СССР).
     Днем мы впервые за долгое путешествие побывали в бане и, поблагодарив добрых людей, сказали, что с этого дня будем питаться сами, так как нас поставили на довольствие и мы уже получаем хлеб. Каждый день мы с Лялей ходили в эвакопункт за дневным пайком. Выстаивали длинную очередь и получали по куску хлеба и по половнику кулеша с маленькими кусочками сомнительного вида мяса. Каждый раз, следя как наливают нам в котелок суп, мы с Лялей считали, сколько кусочков положат и, придя домой, радостно рассказывали, как сегодня суп наливала добрая девушка и положила нам два лишних кусочка. Конечно, этой еды было мало для нас, но мы тщательно скрывали от Барановых, что хотим есть. Но они сами, видя это, то и дело, под тем или иным предлогом, подсовывали нам то вареную картошку, то какие-нибудь овощи.
     Уже почти месяц жили мы у Барановых, а ответ на наш запрос в Москву все не приходил. Все задумчивее были старшие. Да и мы с Лялей притихли, стараясь меньше мелькать перед хозяевами, надоедать им.
     Однажды на эвакопункте мы прочли объявление о том, что начинается вербовка эвакуированных в Омск для обучения на кордную фабрику. Вечером мы долго обсуждали это известие и решили утром идти и подать заявление на вербовку. Перед сном мама тихо сказала мне: "Что ж, Риммочка, придется нам быть ткачихами. Дяди Коли, очевидно, в Москве нет, а надеяться больше не на кого".
     Утром, ничего не сказав хозяевам, мы пошли на эвакопункт. Медленно брели мы по главной Советской улице. Вот и угол - нам налево. Но почему-то мы остановились на углу и стали смотреть направо, на приближающегося стройного мужчину. И вдруг Зоя, Шура и мама закричали и бросились обнимать его. Мы с Лялей, ничего не понимая, глядели на эту сцену: мужчина, растерявшись, старался отбиться от налетевших на него странных, плохо одетых женщин. "Что вы! Да ну вас! Да пустите же!" - вырывался он из объятий. А они кричали: "Коля! Колечка! Это ж мы, твои сестры - Сима, Шура, Зоя!" Только тут мы поняли, что случилось. А дядя Коля уже обнимал своих сестер, целовал племянниц и, узнав, где мы находимся и куда идем, запретил нам идти на вербовку и пошел с нами к Барановым.
     Не было конца разговору, слезам и смеху. Дядя Коля сказал, что в Борисоглебске он в командировке. Что он не имеет права рассказывать о положении на фронте, но только сказал нам, что скоро все пойдет к лучшему. И ехать нам никуда не надо, а с работой он поможет нам устроиться.
     На следующий день он помог тете Шуре поступить лаборанткой в ветлабораторию и мы переехали туда, в предоставленную нам лабораторией квартиру. Мама нашла Воронежское управление артелей, эвакуированное в Борисоглебск, и ее направили на работу бухгалтером в хлебную артель, где нас поставили на снабжение, выдав нам карточки. Распрощавшись с нашими дорогими спасителями - семьей Барановых, мы переехали на новое место жительства, прописались и стали жителями тылового города средней России, Борисоглебска, до лета 1945 года.

Вторая Поворинская, 16

     В первые дни нашей жизни на 2-й Поворинской, по инициативе заведующего лабораторией Василия Константиновича Ненахова, нам выдали мешок пшеницы с Поворинского элеватора. Станция Поворино была железнодорожным узлом, соединяющим центральную часть России со сталинградским направлением. На Поворино летом 1942 года были сильные налеты немецкой авиации и от бомбежек пострадал элеватор. Обгоревшие зерна списали и развозили по городам и раздавали эвакуированным. Эта пшеница была для нас большим подспорьем, так как кроме хлеба, получаемого по карточкам, других продуктов у нас не было.
     С вечера мы запаривали пшеницу и варили ее. Утром, достав закутанный в тряпки котелок, с теплой пшеницей, мы садились ее жевать. Масла не было, чтобы помазать ее, поэтому кашей назвать ее нельзя. Пшеница была полуобгорелая и, несмотря на то, что ее долго варили, жесткая. Жевали мы ее так тщательно, что уставали челюсти. На эту процедуру у нас уходил, без преувеличения, час. Но, потрудившись, чувствовали сытость.
     Лето шло к концу. Сотрудники лаборатории убрали свои огороды. Как-то под вечер у нашей двери остановилась машина, нагруженная дарами огородов, и сотрудники сгрузили нам мешки картошки, ящики помидор, много тыквы, кукурузы, фасоли и других овощей. Нам объяснили, что по распоряжению заведующего Ненахова овощи с огорода уехавшего ветврача собраны сотрудниками и отданы нам, эвакуированным. Мы очень были благодарны за эту бескорыстную помощь. Многим еще помогали нам сотрудники ветлаборатории и ее заведующий. Так, к зиме он предоставил нам более удобную и теплую двухкомнатную квартиру в соседнем с лабораторией доме, мы пользовались бесплатно дровами, помогали нам мылом и другим необходимым. Добрым словом вспоминаем мы этих людей, приютивших нас в трудное время, и Борисоглебск, тыловой город-труженик, оказавший большую помощь во время войны не только эвакуированным, но и всему народу своей продукцией, шитьем военного обмундирования, пропускавшего беспрепятственно по своим магистралям воинские эшелоны, воспитавшем в своем летном училище немало летчиков, героизмом своим внесшим вклад в нашу победу.
     Приближалось первое сентября, а у нас с Лялей не было теплой одежды, не в чем было идти в школу. Однажды Ляля сказала нам, что она решила ехать в Москву к своей бабушке, матери своего отца. "Бабушка оденет меня и я смогу ходить в школу" - рассуждала Ляля. Нам нечего было возразить на это, одежду покупать нам было не на что. И Лялю решили отправить в Москву с дядей Колей. Он до сих пор находился в командировке в районе Борисоглебска.
     Мне очень трудно было расставаться с Лялей. За последние годы мы сдружились, а время эвакуации нас и вовсе сблизило так, что мы чувствовали друг к другу привязанность, как родные сестры. Последний вечер перед отъездом мы долго гуляли по улице около дома. Много грустного и смешного случилось с нами. Мы вспоминали, смеялись и грустили. Вспомнили, как дядя Коля, вернувшийся из района, угощал нас вкусными вещами. В конце обеда, на котором у нас была тетя Маня, нам с Лялей дали по огромному куску белого хлеба, намазанному маслом и политого медом. Мы с наслаждением ели это царское блюдо. И вдруг Ляля с грустным видом протянула маме маленький кусочек недоеденного хлеба: "Тетя Сима, возьмите, я больше не могу!" С этими словами она медленно пошла в угол и улеглась на полу. Долго мы еще смеялись, вспоминая как Ляля не доела белый хлеб с маслом и медом.
     Вспомнили мы, как за нами стал ухаживать солдат-грузин, живший у нас во дворе со своим подразделением. Он неотступно ходил за нами и появлялся, где бы мы не шли. Он подкарауливал у ворот, когда мы возвращались домой. Иногда мы сворачивали в другую улицу и заходили в другие ворота, но он появлялся и там и замучивал нас разговорами. Однажды мы увидели его издали. Он стоял у наших ворот и делал вид, будто нас не видит - смотрел в другую сторону. Проходя мимо окна своей комнаты, мы толкнули его, рама раскрылась, и мы с Лялей быстро влезли в окно. Потихоньку выглянули - парень с удивлением вертел во все стороны головой. Встретив нас через некоторое время во дворе, он спросил: "Почему исчезли? Научились летать?" А нам было весело и не надоело быть вдвоем.
     Мы с Лялей стали мечтать о том времени, когда кончится война, и мы опять будем вместе. И решили придумать такую вещь, чтобы она не давала нам забыть друг друга. Долго мы перебирали всякие сувениры, но потом, не помню кому из нас, пришло в голову найти на небе общую звезду или созвездие, взглянув на которое, мы вспомнили бы друг друга. Мы искали в эту темную августовскую ночь среди звезд свое созвездие. И наконец нашли его и назвали Ожерелье. Оно состояло из мелких неярких звезд, расположенных почти правильным кругом. Середину его украшала, как дорогой алмаз, одна яркая звезда. Это Ожерелье стало нам талисманом. С тех пор, где бы я ни была, куда бы не заносила меня судьба - во фронтовом небе Прибалтики, синем небе Алтая, среди созвездий, рассыпанных за пределами нашей родины или ярких звезд Черноморья, - всюду находила я наше Ожерелье и вставал передо мной образ моей дорогой сестрички, с которой вместе прошли мы по дорогам нашей незабываемой юности.
     На другой день мы проводили Лялю. Вместе с ней в Москву уехала и Зоя. Но, прожив половину зимы вместе с Лялей у ее бабушки, стала присылать нам слезные письма, чем-то напоминающие письмо Ваньки Жукова на деревню дедушке: "... Милые сестры, если бы у меня были крылья, улетела бы к вам! Заберите вы меня к себе, ради Бога!.."
     Скоро Зоя вернулась к нам с попутной оказией, посланной в Борисоглебск дядей Колей. И снова мы стали жить вместе.

Школа

     В сентябре 1942 года я пошла учиться в Борисоглебскую железнодорожную школу, которая была недалеко от нашего дома, около вокзала. Тетя Маня отдала мне для школьного костюма дяди-Яшины брюки, из которых мама перешила мне довольно приличную черную юбочку, и отрез голубенькой баечки на кофту. Еще мама перешило мне платье из Тамариного темно-синего в рубчик платья, - это был весь мой гардероб.
     Незадолго до школы я встретила в городе свою одноклассницу из Воронежа - Лину Сухоненко. Она пришла к нам в 8-й класс из киевской школы, после эвакуации. А теперь они были вместе с матерью эвакуированы в Борисоглебск. Отец Лины, полковник, погиб под Сталинградом, и военкомат содействовал эвакуации семей военнослужащих своевременно. Они были эвакуированы из Воронежа до бомбежек, поэтому полностью сохранили свое имущество, конечно кроме мебели. Они имели аттестат отца и жили в лучших, чем мы, условиях.
     Мы тепло встретились и очень сдружились. У меня, наконец, появилась подруга. Лина была украинка, красивая девочка. Дружба с Линой скрасила мою жизнь, особенно в школе, где я не чувствовала себя одинокой в чужом коллективе.
     Город Борисоглебск был небольшой, в прошлом типичный обывательско-купеческий город и нравы его во многом сохранились. После тяжелых будней фронтового Воронежа, Борисоглебск поразил меня тишиной и мирной обывательской жизнью. Здесь, особенно первое время, не ощущалось войны. Люди жили зажиточно, частные домики отгорожены от мира высокими непроницаемыми заборами с надписью "Во дворе злая собака". А окна, первое время еще не закрытые темными шторами, освещая улицы электрическим светом, придавали городу беззаботный вид. Девочки-школьницы были нарядно одеты (тогда еще не было единой школьной формы) и глядели на нас отчужденно. Особенно бросалась им в глаза в нашем с Линой материальном положении, и многие девочки, явно или тайно, старались разбить наш дружеский союз. Но Лина, очень милая и общительная, со всеми находящаяся в контакте, дала им понять, что нас объединяет нечто большее, чем ценность одежды. И постепенно девочки примирились с нашей дружбой. А в дальнейшем, когда и у меня оказались какие-то "таланты", то и я стала чувствовать себя более уверенно в классе.
     В начале учебного года в классе было много мальчиков, но потом их мобилизовали в армию и отправили на фронт. В классе осталось только трое, забракованных комиссией. Как мы узнали потом, никто из наших одноклассников не вернулся с войны.
     У нас были хорошие учителя. Особенно я любила учительницу по литературе - Серафиму Ивановну. Много хорошего привила она нам, прекрасно раскрывая перед нами образы литературы, знакомя нас с поэзией. И азы стихосложения я почерпнула также из уроков этой эрудированной и обаятельной пожилой женщины. В математике я мало успевала, пропустив фактически прошлогодний курс программы из-за нерегулярных занятий и тревог в своей школе в Воронеже. Не любила также физику и химию, но несмотря на это учителя, учитывая обстоятельства, связанные с учебой в прифронтовой обстановке, прощали мне это и постарались, чтобы экзамены за 10-й класс я сдала положительно.
     Однако в гуманитарных науках я показала себя с другой, лучшей стороны. Когда меня вызывали к доске, класс прекращал возню и с интересом слушал мои ответы по географии, истории, а особенно по литературе. Сочинения мои считались лучшими в школе. Их Серафима Ивановна зачитывала в параллельных классах и часто на перемене в класс просовывались любопытные лица старшеклассников и вопрошали: "А кто у вас Кубанева?" Оглядев меня критически, головы исчезали.
     Скоро мы с Линой стали своими в классе. В то военное время по радио часто звучали фронтовые песни. У меня была крошечная записная книжечка, в которую я чертежным пером маленькими буквами записывала новые, а также любимые песни: "Синий платочек", "Самый маленький", "И уходил тогда в поход", "Севастопольский камень", "Ты одессит, Мишка", "Деревушка", "огонек", "Землянка", "В далекий край", "Прощай любимый город" и другие. К каждой песне я пером и тушью делала рисунок. Эта моя книжечка была предметом зависти одноклассников. Они сами делали маленькие книжечки и просили меня переписать им тушью песни и сделать такие же рисунки. Мальчики предлагали мне на уроках черчения делать мои чертежи, чтобы я им в это время писала книжечку. Я не ленилась и в свободное время сделала много книжечек своим одноклассникам.
     Еще моим любимым занятием на нелюбимых уроках было рисование красивых девушек в необыкновенных карнавальных костюмах. Этими рисунками, очевидно, компенсировалось мое чувство Золушки среди нарядно одетых одноклассниц, мечта выглядеть красиво.
     Учились мы в 3-ю смену, с 4-х часов дня до 9-ти вечера. Придя из школы домой, хотелось еще почитать. Но света у нас не было. Электричество давали только в школы и учреждения и то с большой экономией. Поужинав, я заправляла керосином маленькую консервную баночку, куда вставлялся фитилек, и при этом сверхскудном освещении читала книги, часто сидя над ними далеко за полночь.
     Как-то я взяла в библиотеке книгу Гашека "Похождения бравого солдата Швейка". Читая ее, я восхищалась живым юмором писателя, иногда не сдержавшись, смеялась вслух. Тетя Шура, рано ложившаяся спать, удивлялась: "И как это ты можешь еще чему-то смеяться? Ведь тебе и букв то, наверное, не видно!" Ноя уже ничего не слышала, увлекшись книгой.
     Мама после работы уходила в другую организацию, в обувную артель, где она всю зиму работала на полставки бухгалтером. За эту ее работу к весне ей и мне сшили черные кожаные туфли на маленьком каблучке и с лямочками-застежками. В ту пору туфель у нас не было и мы, эвакуированные, ходили летом на деревянных колодках с ярко-оранжевыми лямками наперекрест. Приходила мама около 11 часов, я ждала, приготовив теплый ужин, и мы ложились спать.
     Утром, проводив маму и тетю Шуру на работу, я делала дома все дела и, чаще, уходила к Лине делать уроки, а иногда она приходила ко мне и мы. Пообедав, вместе шли в школу.

Встреча с родными

     25 января 1943 года Воронеж был освобожден. Мы очень тревожились за судьбу наших родных, оставшихся в городе и думали как их нам разыскать.
     Однажды у нашего дома остановилась грузовая машина и к великому нашему удивлению из кузова выпрыгнула наша Тамочка - в военной шинели, перетянутой солдатским ремнем. Она открыла дверцу кабины и мы увидели рядом с шофером нашего дедушку. Возгласам, слезам и радости не было конца. Скоро мы узнали от Тамары, что ее отпустили на несколько дней из части, чтобы разыскать своих родных. Тамара нашла в Воронеже развалины нашего дома, постояла над грудой кирпича, среди которого торчали педали и струны разбитого пианино. Не зная что делать дальше, где искать родных - дедушку и бабушку, она вспомнила о Нижнедевицке и решила поехать туда, на нашу родину, надеясь услышать там что-нибудь о родных. Добравшись до Нижнедевицка, она разыскала там наших родных. Времени оставалось мало, и она, взяв с собой дедушку, поехала в Борисоглебск, так как с нами она в это время уже имела переписку. Побыв с нами два дня, Тамара уехала, оставив мне в подарок маленькие кирзовые сапоги, которые я с радостью стала носить, так как в ботинках было холодно ходить по снегу.
     А через некоторое время в Нижнедевицк в командировку отправлялся на грузовой машине районный ветврач, и мы упросили его забрать из Нижнедевицка остальных родных и привести к нам. Врач выполнил просьбу и скоро мы уже обнимали маму-Лелю, тетю Таню и Игорька, наперебой рассказывая друг другу обо всех выпавших на нашу долю испытаниях, что перенесли мы за это короткое, но полное событиями время разлуки.
     Вот коротко, о чем рассказали нам родные.
     После сплошных бомбежек, когда из подвала нельзя было не то что выйти, но и голову высунуть, в городе стало тихо. Бабушка с тетей Таней решили сходить в квартиру, взять продукты и кое-какие вещи. Но когда они вошли в дом, то увидели, что к нему подходят немцы. В квартиру вошли двое чужих солдат с автоматами. Не обращая внимания на женщин, они стали рыться в вещах и брать то, что им понравилось. Увидев дяди-Лёнин фотоаппарат "Лейка", немец повесил его себе на шею, другой взял фотоувеличитель и еще что-то из инструментов. Потом покопались в тряпье и ушли. Испуганные, бабушка с тетей Таней вернулись в подвал. Через некоторое время люди стали выходить из подвалов в свои дома, но из квартир выходить боялись. Однажды ночью послышался шум, в дверь забарабанили. Двое вооруженных немцев что-то кричали, руками давая понять, чтобы все выходили из домов.
     Держа Игорька за руку, а дедушку под руки, тетя Таня с бабушкой, вместе с людьми из других домов, поднялись в гору и влились в поток идущих по проспекту людей. Было темно, лил дождь, слышались крики на чужом языке и свист плетей. Постепенно начало светать. Дедушка еле шел и его приходилось почти тащить на себе. Тут тетя Таня увидела знакомых - семью работника ЮВЖД, с которым вместе служил дядя Леня. Они везли невысокую тележку, на которой были сложены вещи. Тетя Таня попросила посадить на тележку дедушку с Игорьком, и они с бабушкой повезли эту тележку. Идти стало легче.
     Вместе с огромной толпой людей наши родные к концу дня подошли по Задонскому шоссе к переправе через Дон. Здесь их согнали к мосту, переправив часть их на правый берег реки, велели остановиться. Наши оказались на этой, левой стороне Дона. Сначала думали, что их остановили для отдыха, но когда по мосту с правого берега стали переправляться немецкие войска, тогда стала ясна причина остановки. Над головами часто пролетали наши самолеты. Снижаясь для бомбежки, они, очевидно увидев согнанных немцами к переправе жителей, взмывали вверх, не сбросив бомб, и улетали. Так продолжалось до темноты. К ночи люди стали устраиваться на ночлег тут же, на земле. Когда наши, вместе со знакомыми улеглись под свою тележку, у которой были подняты оглобли, люди ушли от них далеко в стороны, решив, что с самолетов эти оглобли примут за зенитку и разбомбят.
     Ночью в темноте началась бомбежка. Прижавшись к земле и обняв друг друга, лежали наши родные не в силах убежать из этого ада. С рассветом бомбежка прекратилась. Трое суток держали немцы людей у переправы, пока их войска переправлялись через Дон.
     Затем немцы погнали многотысячную толпу к станции Хохол. Там всех стали сажать в товарные вагоны. Недалеко от Хохла находится Нижнедевицк, и бабушка с тетей Таней решили попробовать попроситься у конвойных. Посадкой их партии руководил русский полицай. Бабушка сказала ему, что они старые, больные, с ними маленький ребенок, а недалеко их родное село. Полицай ответил, чтобы они отошли за будку, а когда эшелон отойдет, выйдут и скажут, что отстали. Если не расстреляют, то они уйдут. Так и поступили. Вместе с ними за будку пошли и их знакомые. Когда уже вечером эшелон отошел, они вышли из своего укрытия и побрели к станции. К ним подошел немец и бабушка стала объяснять ему по-немецки, который она хорошо знала. Немец закричал что-то, тыча в бабушку револьвером, но не выстрелил, а, покричав, отпустил. Еле живые от страха, они пошли по проселочной дороге в сторону Нижнедевицка и через некоторое время добрались туда.
     Остановились они у Кармановых, матери другой тети Тани - жены Модеста (бабушкиной невестки). Город был занят немецкими частями, прибывшими с фронта на отдых. Частей СС здесь не было и немцы не чинили зверств, если не считать того, что брали у населения съестные припасы. Взрослое население угоняли на работу в торфяники. Тете Тане предложили работать официанткой в офицерской столовой, но она не согласилась (жена офицера, воевавшего против немцев), и пошла вместе со всеми на торфяники, где работала до освобождения города Красной Армией. Там она нажила себе сильный ревматизм.
     Бабушка зарабатывала на хлеб тем, что шила стеганые бурки и фуфайки. Однажды пожилой немец, приходивший каждое утро к Кармановым за молоком, протянул Игорьку конфету. Вздохнув, он сказал, что дома у него тоже есть киндер. Но Игорек, спрятав руки за спиной, проговорил: "У, фасыст плаклятый, не нужны мне твои конфетки!" Спасибо, что немец не разобрал слов. Потрепав Игорька по голове, он ушел.
     Когда в январе 1943 года наши войска перешли в наступление и в Нижнедевицке уже слышалась канонада, немцы забегали, стали наспех собираться и сев в машины и мотоциклы, уехали, не приняв боя. Старый немец, придя в последний раз за молоком, плакал: "Гитлер капут, аллес капут!" и отдал нашей бабушке два новых шелковых одеяла, которые он возил с собой, надеясь привезти их в подарок своей фрау.
     Последние удиравшие немцы поджигали факелами дома, в городе начались пожары. Рядом загорелся соседний дом и тетя Таня влезла на крышу поливать свой дом водой, которую в ведрах подавали ей женщины, чтобы не дать загореться крыше от искр пожара. Вскоре в Нижнедевицк вошли советские войска.
     Воронеж, как я уже писала, был освобожден 25 января. 90% домов было разрушено. В Песчаном Логу - огромных естественных оврагах на краю города - было обнаружено 16 тысяч расстрелянных мирных жителей - больных из разных больниц, стариков, детей. Многие были угнаны на работу в Германию, замучены в концлагерях.
     Воронеж после войны возродился из руин. О славе города говорят его мемориалы, пятидесятиметровая стелла с орденом Отечественной войны, которым был награжден город за боевой и трудовой подвиг в годы войны.

Жизнь в тылу

     И вот, наконец, мы собрались все вместе, под одной крышей - бабушка с дедушкой, мама, тетя Шура, тетя Таня с Игорьком, Зоя и я. Трудное это было время. Одежды было мало, хлеб - по карточкам: служащим и школьникам - по 400 грамм, иждивенцам - по 250. На рынке буханка хлеба стоит 100 рублей. Мыла нет. Молока, мяса, масла - давно нет. Сахар - по карточкам, очень мало. Мама и тетя Шура работают. Зоя поступает медсестрой в детский сад. Заодно она выполняет роль музработника. Ее маленькие ручки бойко стучат по клавишам, играя веселые песенки и марши.
     - Тетя Зоя, сыграйте "шаганью" - просят дети, и Зоя играет "Веселый ветер", под который весело шагают ее маленькие питомцы.
     Тетя Таня с бабушкой на старенькой зингеровской машине, привезенной ими из Нижнедевицка, шьют стеганые бурки и ватные фуфайки, на которые во время войны был большой спрос. На заработанные деньги Игорьку покупалось молоко.
     Тетя Маня Фомина очень помогла нам в это время. То она брала к себе на неделю нашего дедушку, чтобы подкормить его, то, приехав из района, где она меняла на продукты свои вещи, приносила нам литр топленого масла (стоило это тогда 100 рублей) или другие продукты, то отдавала нам свои вещи, из которых можно было переделать платье маме или Зое.
     Часто я после школы, в субботу, уходила к тете Мане и жила у них до понедельника. Вся их обстановка довоенного уюта была трогательной, для меня это были праздничные дни. Кроме простой, но вкусной еды, которая всегда была у них, я находила большое удовольствие в общении с этими близкими нам людьми. Тетю Маню я вообще считала родной. С Ритой мы быстро сдружились, хотя она и была младше меня на четыре года. Мы вместе читали и обсуждали прочитанное. А чаще меня просили рассказывать им что-нибудь и я могла часами пересказывать им давно прочитанные интересные книги или кинофильм, виденные мною в раннем детстве.
     Часто вечером, уже в постели, когда я рассказывала эти истории, тетя Маня уже начинала похрапывать, но, проснувшись, просила продолжать еще. А мы с Ритой долго еще не спали, переживая жизнь своих героев. Рита очень хорошо училась, у нее был необыкновенный дар усидчивости и терпения, очевидно он помог ей в дальнейшем во время учебы в мединституте, и она стала, как ее мама, врачом-хирургом, получила ученую степень.
     Игорьку в это время было три с половиной года, он был не по возрасту серьезный и рассудительный. Иногда у мамы на работе продавали привезенную с бойни свежую кровь. Нажарив ее в сковородке, мы с удовольствием ели это блюдо. Игорек, наевшись, философски изрекал: "Как крови наешься, так и о еде не думаешь".
     Сахар, полученный по карточкам раз в месяц в количестве 200 грамм на человека, бабушка для экономии варила вместе с молоком, получая нечто вроде конфет-помадки. Этот сахар делился бабушкой и выдавался дневными порциями каждому поровну. Игорек, съев свою утреннюю порцию сахара, зная, что остались две - обеденная и вечерняя, каждый час подбегал к маме узнать, когда же будет обед, чтобы получить остальные конфетки. Тетя Таня не выдерживает: "На, ешь все сразу, душа не будет болеть!" Довольный Игорек, получив свою норму, убегает, а вечером удивляется: "Откуда появились эти конфетки?"
     Как то к Игорьку пришла поиграть соседская девочка - Виолетта. Игорек настойчиво просит у мамы конфетки для Виолетты: "Мамочка, дай Виолетте конфетку из моей нормы!" Протягивая ей конфетку, он серьезно говорит: "Ешь, Виолетта, конфетку, душа не будет болеть!"
     Игорек не помнил отца, но знал, что папа снайпер, пошел на фронт и "пропал без вести". Он часто задумывался над этими словами. Солдат подарил ему красную звездочку и он носил ее на своей матроске. Как-то я шла по улице, ведя за руку Игорька. Нас стали обгонять летчики. Увидев двух высоких военных с голубыми петлицами, Игорек вдруг сжался, сгорбился и, закрывая рукой звездочку на шапке, тихо шел рядом со мной. На мой вопрос он только сердито глянул на меня - молчи, мол. Когда летчики ушли далеко вперед, Игорек распрямился и облегченно вздохнул:
     - Ух, думал на фронт заберут!
     - Чего же ты испугался, помнишь, как ты из ружья по фашисту стрелял? - спросила я.
     - Да, на фронте можно без вести пропасть!
     Борисоглебск был тыловой город, но через него проходила железная дорога, связывающая центр со Сталинградом. Узловую станцию Поворино, находящуюся недалеко от Борисоглебска, часто бомбили немцы. И вот этот военный ураган дошел до Борисоглебска. Как-то на рассвете часа в четыре утра мы услышали, как к станции подошел тяжелый, очевидно военный, эшелон. Долго и тяжело перестукивали колеса поезда, но еще не успел состав остановится, как вдруг послышался звук немецкого самолета. Все произошло молниеносно. Вой пикирующего бомбардировщика сменился сильными взрывами бомб.
     Тети Тани в этот день с нами не было, она куда-то уезжала. Я схватила Игорька и мы все выбежали в коридор, соединяющий наши комнаты с соседней квартирой. Самолет улетел, стало на минуту тихо. Затем начали раздаваться сильные взрывы. Потом запыхтел паровоз, заскрежетали и двинулись вагоны. Поезд тяжело и медленно уезжал со станции назад, в сторону Поворино, увозя смертоносный груз. А взрывы все раздавались один за другим, казалось, что этому не будет конца. Игорек стал весь мокрый - от жары, духоты и страха, но не хотел разжать руки и прижимался ко мне все сильней. Так мы просидели в темноте весь день. Наш ветхий деревянный дом содрогался от разрывов снарядов.
     Целые сутки рвались снаряды, но к вечеру звук их немного утих. Мы вышли из своего убежища. Как позже мы узнали, ночью на станцию прибыл эшелон с боеприпасами, направляющийся на фронт. После бомбового удара пострадали два вагона со снарядами. Взрывы их угрожали городу. Машинист и его помощник приняли решение отвезти поезд со взрывающимися снарядами назад, за город. В нескольких километрах от города помощник машиниста отцепил эти два вагона, находящиеся в середине состава, сначала от задних вагонов, которые по инерции отъехали на безопасное расстояние и потом были прицеплены к подошедшему от Поворино паровозу и увезены. Затем были отцеплены эти два вагона от передних, которые были увезены паровозом в Борисоглебск. Так был спасен остальной военный груз, ликвидирована авария всего состава и обеспечена безопасность города. Долго потом, приходя на свои огороды, находящиеся недалеко от железной дороги, там, где рвались снаряды, мы находили в земле острые осколки, буквально усеявшие картофельное поле.

Георгий Иванович

     С Георгием Ивановичем мы познакомились, когда только что въехали со своими пожитками на жительство в ветлабораторию. Он жил рядом, в соседней комнате, вернее жил он в пульмановском вагоне, был военный инженер-геодезист, картограф. Работал он в своем вагоне, а ночевал здесь, во дворе ветлаборатории, где жили тогда многие военные, и имел комнату с кроватью и тумбочкой. Среднего роста, подтянутый, интеллигентный, с близорукими глазами, умно и доброжелательно глядящими из-под очков.

     Он скоро познакомился, а потом подружился с нами. Он был москвич и там жила его семья. Бывал он и на фронте, а сейчас уже несколько месяцев жил здесь, выполняя какую-то военную работу. Мы все скоро полюбили этого веселого человека, интересного собеседника. Он подбадривал нас и помогал нам в налаживании нашего быта, Получив офицерский паек, он приносил его нам и на наши протесты заявлял, что он будет, если мы разрешим, приходить к нам пить чай.
     Георгий Иванович был очень воспитанным человеком. С каждым из нас он умел найти интересующую нас тему разговора. А его веселым историям не было конца. Марья Григорьевна, приходившая часто к нам, также с большим уважением относилась к нему. И с ней он также находил общий язык. В общем, за короткое время Георгий Иванович стал другом семьи.

     У него был помощник - солдат Сидоров, который жил с ним в одном вагоне. Часто вечером, когда Георгий Иванович сидел с нами у открытого окна, мимо нашего дома, с котелком в руках проходил Сидоров. "Что на ужин? - спрашивал его Георгий Иванович, - тот всегда отвечал: "Редкий горох, товарищ начальник!" Мы с Лялей так и прозвали его - Редкий горох. Но скоро работы у Георгия Ивановича прибавилось и он стал постоянно жить в своем вагоне и реже навещать нас.
     Однажды, на седьмое ноября 1942 года нас пригласили в гости Барановы. Выходя из дома, мы встретили Георгия Ивановича, шедшего к нам, чтобы отметить праздник. Мы извинились и ушли в гости, а когда поздно уже возвращались домой - увидели у калитки одинокую фигуру.
     - Наконец-то дождался! - радостно воскликнул Георгий Иванович, встречая нас. И каким радостным показался нам этот вечер, проведенный с нашим другом, за маленьким столиком, сделанным его руками, с грустными и веселыми воспоминаниями и мечтами о мирной жизни и наших будущих встречах.
     И вот однажды он принес печальную весть: они с вагоном переезжают на новое место, ближе к фронту. Прощаясь с нами, Георгий Иванович подарил каждому из нас по маленькой вещичке или сувениру. Мне он подарил свой шарф. Я долго носила его подарок и во время войны и после, вспоминая доброго друга. Георгий Иванович писал нам длинные интересные письма, но они были как-то все печальнее и тревожнее. Однажды он сообщил нам, что, когда по делу отлучился из вагона, на станцию налетели немецкие самолеты и разбомбили вагон. Погиб его верный помощник и товарищ - Сидоров.
     На следующее лето Георгий Иванович неожиданно приехал к нам на полуторке вместе с молоденьким шофером Аркашей. Он был в командировке в Борисоглебске и заехал нас навестить. Мы очень рады были этой встрече. Аркаша оказался веселым и красивым пареньком с северным, на "о" говорком. Георгий Иванович послал его с машиной по какому-то делу в район. Ехать надо было лесом, и Аркаша предложил мне поехать покататься. Я с удовольствием согласилась. Мы ехали дорогой, проходящей через дубовый лес. Могучие леса окружали Борисоглебск и дорога действительно была красивой. Аркаша лихо крутил баранку, смешил меня своими рассказами. Вдруг, неожиданно, он снял с баранки одну руку и, продолжая крутить ее левой рукой, обнял меня и хотел поцеловать. Я резко отстранилась и сказала, что, если он будет так вести, тоя вылезу из машины и пойду пешком. Аркаша был удивлен. - "Что ж тут такого? Ну, поцеловались бы". "Не хочу я целоваться" - строго сказала я. А перед глазами я вдруг увидела нашу учительницу Серафиму Ивановну, уже немолодую женщину, которая, читая нам роман Чернышевского "Что делать?", рассказывая о Вере Павловне Розельской, повторяла ее слова: "Никогда не давай поцелуя без любви!"
     Может быть, современному молодому поколению это кажется смешным, но мы тогда верили в настоящую любовь и ждали ее. Может быть не все были такие, но были. И она приходила к нам, большая, настоящая, на всю жизнь.
     Аркаша сказал, что не встречал девушки, которая отказалась бы поцеловаться, но больше с поцелуями ко мне не приставал. Всю дорогу он пел веселые песни и вел себя так, как будто ничего не случилось. А когда они вдвоем с Георгием Ивановичем уехали, Аркаша стал часто писать мне письма и просил меня отвечать ему. Я отвечала, переписка была долгой и интересной. Однажды он прислал письмо, в котором сообщал, что Георгий Иванович погиб. Мы очень жалели нашего друга, хорошего человека. Память о нем навсегда останется с нами.

Прощай, школа!

     Мы все, и взрослые и школьники, следили за событиями на фронтах. Радио в домах не выключалось. Слова диктора "От советского информбюро ..." заставляли замолкать всех. Люди останавливались на улицах у репродукторов, боясь пропустить каждое слово. Шли тяжелые бои в Сталинграде. Мы отмечали на школьной карте линию фронта. Начиналось великое наступление наших войск: победа под Сталинградом, окружение дивизий Паулюса, мощное наступление на Курской дуге. Четко работали люди в тылу, отдавая все силы: "Все для фронта, все для победы!" - это был лозунг, это был единый порыв.
     В школе одной из главных дисциплин было военное дело. Мы учились владеть винтовкой, гранатами. После уроков шли всем классом в город, где занимались изучением курса радистов-операторов. По окончании 10 класса нам всем выдали вместе со школьным свидетельством удостоверение радиста-оператора. Мы умели передавать азбукой Морзе по рации и записывать с эфира радиограммы. Нас готовили для фронта, но почему-то не мобилизовали.
     В школе на переменах было необычно тихо. Ребята не гоняли по коридорам, не было шумных игр, возни. Старшеклассники на переменах переговаривались тихо, часто не выходя из класса. На большой перемене все оставались на своих местах. Дежурные получали и разносили по партам на подносе небольшие кусочки черного хлеба, посыпанные сахарным песком. Это школьникам выдавался дополнительный паек, помимо карточек. Ели тихо и сосредоточенно, стараясь не уронить ни крошки хлеба, ни крупинки сахара.
     Иногда в школе проводились вечера, посвященные знаменательным датам или писателям. Часто эти вечера готовили сами школьники под руководством учителей сами школьники, старших 9-10 классов. Девочки-одноклассницы приходили на эти вечера нарядные, некоторым специально к вечеру шились новые платья, правда из дешевых, но новых материалов, покупались красивые туфли. У меня не было ни туфель, ни нарядного платья. Правда, тетя Шура давала мне на вечер свою черную бархатную кофту с рукавами-буфами, но она была мне безнадежно велика и я еще больше стеснялась, никогда не выступала, а если и осмеливалась потанцевать, то только с Линой.
     На такие вечера к нам часто приходили наши шефы - красноармейцы воинской части, расположенной за городом, вместе со своим ансамблем - "джазом". Девочки, выступавшие с пением и другими номерами, нарядные кружились с симпатичными "шефами", им, наверное, было весело на вечере. Лину тоже часто приглашали на танцы. А я сидела где-нибудь в уголке и скучала. Иногда ко мне подсаживался их старшина, уже в возрасте, и, очевидно, найдя во мне внимательного слушателя, рассказывал о своем доме, жене и детях. А я с горечью думала о несправедливости: я тоже могла бы выступить не хуже своих одноклассниц и танцевала я очень легко! Но более чем скромная одежда, старые ботинки на ногах, делали меня неуверенной и незаметной. Грустная возвращалась я домой, зажигала коптилку и уходила с головой в мир героев Тургенева, Толстого, забывая обиды.
     Очень любила слушать радио. Приглушив громкость репродуктора, до самого отбоя слушала сводки с фронтов, рассказы о героизме воинов. Часто, слушая о мужестве девушек на фронте, героизме подпольщиков, задавала себе вопрос: смогла ли бы я поступить также на их месте? Хватило бы у меня сил и духу самоотверженно бороться с врагом? Я вспоминала свою сестру, находящуюся там, где проходила эта невидимая черта, за которой люди сражались за нашу победу.
     Я часто писала Тамаре письма, рассказывала о нашей жизни, жаловалась, что нас, старшеклассниц не мобилизуют в армию. Писала о том, как мне хочется быть с ней рядом. Просила помочь мне, посоветовать, что делать. Письма сестры были теплые, ласковые. Но о своей службе она писала мало, мы не знали, где она находится. В то время была строгая военная цензура и лишнего писать было нельзя. Знали мы только номер ее полевой почты.
     Приближались экзамены - конец учебы в школе. Одноклассницы рассказывали, что им шьют к выпускному вечеру платья, покупают (на рынке!) туфли. Я могла об этом только мечтать.
     Как-то к нам пришла тетя Маня и принесла мне новое крепдешиновое платье, из американских посылок. Платье было из тонкого, в мелкий рубчик шелка, серовато-голубого цвета было только большое на меня. Тетя Таня перешила его на меня. А маме за ее вторую работу в обувной артели, наконец-то, дали ей и мне долгожданные туфли! Радости моей не было предела. Когда я одела на себя обнову - то не поверила, что это я, как будто из Золушки вдруг превратилась в прекрасную принцессу! Глаза сделались синими, а волосы над уложенными вокруг головы светлыми косичками засветились ореолом.
     Этот выпускной вечер остался в моей памяти как самый радостный и грустный. После вручения аттестатов, все выпускники вместе со своими учителями расселись за столы, накрытые заботливыми родителями. Потом мы выступали, пели, танцевали под шефский джаз. Вместе со всеми кружилась и танцевала я.
     Под утро, усталые мы вышли на школьный двор - по распорядку военного времени прогулки ночью по городу были запрещены - уселись на бревнах и долго пели свои любимые военные песни, мечтали о жизни без войны. Поднялось солнце, взявшись за руки мы медленно пошли по улицам просыпающегося города, постепенно расходясь по домам.
     Так закончилась моя школьная жизнь.

Ветрам навстречу

     Уже наступил перелом в войне. Красная Армия гнала немцев на запад. По радио радостный голос Левитана сообщал о взятии нашими войсками городов и населенных пунктов. А у ворот военкоматов все новые партии мобилизованных солдат строились для отправки на фронт. Наступало лето 1944 года.
     Неожиданно к нам с фронта приехала Тамара. Она сопровождала домой больного солдата и ей разрешили на обратном пути заехать к родным. Тамара привезла нам радостную весть: ее части - саперному мостостроительному батальону нужно пополнение и девушек и ей разрешили оформить на меня документы. Тамара привезла мне не только заполненную по форме красноармейскую книжку, но и форму - маленького размера гимнастерку, юбку, военный ремень и берет со звездочкой. А кирзовые сапоги уже были у меня.
     Через два дня наша дорогая мамочка провожала нас на поезд. Стоя на перроне, она, сдерживая слезы, смотрела нам вслед грустными любящими глазами, провожая на фронт обеих своих дочерей...
     Поезд подъезжал к линии фронта. Сидя в набитом военнослужащими вагоне, я мысленно перебирала годы своего детства, думала о предстоящем. От этих мыслей меня отвлек голос сидевшего напротив старшины:
     - Солдат, а ты давно на фронте?
     - Первый день ... - ответила я не очень уверенно.
     Дружный смех встретил мои слова и от этого я почувствовала себя легко и уверенно. Скоро расстались мы со своими попутчиками.
     Так я простилась со своим детством.